Глава 31. Руни

Плейлист: Edith Whiskers — Home

Через двадцать четыре часа после возвращения в Лос-Анджелес я поняла, что мне нужно сделать. Моё тело ныло от грусти. Я не могла перестать плакать. Я чувствовала тошноту, и в кои-то веки виновата была не моя болезнь.

Я ненавидела то, как я уехала — с таким количеством боли и невысказанных слов между мной и Акселем, рыдая и обнимая Гарри и Скуггу, не зная, вдруг я вижу их в последний раз. Потому что Аксель не хотел меня, по крайней мере, не так, как я хотела его. Я была женщиной, на которой он женился ради выгоды и так невыгодно влюбился.

И снова я оказалась бл*дской ошибкой.

И тогда-то у меня случилось весьма немаленькое озарение: я очень долго пыталась доказать, что я не ошибка; а значит, моё детство, мои отношения с родителями, моё чувство идентичности и Аксель — всё это переплелось в совершенно запутанный комок.

Так что я достала ноутбук, открыла браузер, нашла веб-сайт, который я сто раз открывала и закрывала обратно, пока была в Вашингтоне. На сей раз я отыскала номер телефона. Я набрала его. И записалась на свой первый визит к психологу.

Теперь у меня за поясом уже три сессии. Да, благослови Господь Сью, потому что она трижды выделила мне время за последние шесть дней, ибо я в этом нуждалась. Мне нужно было поговорить о некоторых вещах (хотя я твердила себе, что они остались в прошлом, и лучше не вытаскивать их оттуда), поплакать об обидах, которые я никогда не позволяла себе прочувствовать. Я ещё никогда не проводила столько времени, погрузившись в печаль, и всё же, на удивление, я в порядке.

Ну, нет. Я не в порядке. Но я начинаю узнавать, что могу выживать и будучи не в порядке, и признавать, что я не в порядке — это необходимая часть жизни.

Так что вот она я, за день до кануна Рождества. Привела себя в порядок ровно настолько, чтобы держать в дрожащих руках распечатанное письмо от Акселя. Письмо, которое увидела буквально сегодня утром, когда наконец-то почувствовала себя морально готовой просмотреть свою почту.

Я неуверенно последовала его указаниям. Чувствуя, может, самую крохотную капельку надежды.

Потому что теперь я стою возле бутика-галереи в Санта-Монике — в том же районе, что и дом моего детства. Акс знал, что я планировала провести Рождество здесь.

«Шаг первый, — значилось в письме. — Приди к галерее в 10 утра».

Я смотрю на телефон. Ровно десять.

«Шаг второй. Постучи».

Подняв руку, я стучу. Я слышу стук каблуков, звук отпирающегося замка. Дверь распахивается, и я вижу стильно одетую женщину, которая делает шаг назад и улыбается.

— Вы гостья мистера Бергмана?

Моё сердце бешено стучит.

— Ээ. Да, думаю, да. Ну, в его письме... — сделав глубокий вдох, я успокаиваю себя. — Да. Я его гостья. Руни Салливан.

— Мисс Салливан, — произносит она. — Прошу сюда.

Она запирает за нами дверь, что логично, поскольку галерея работает с двенадцати до шести. Я отказываюсь от её предложения взять мою куртку, затем иду за ней по современному, открытому пространству из холодных белых стен и полов, сверкающих в мягком приглушённом освещении.

— Можете не торопиться, — говорит она на пороге, затем поворачивается и скрывается в коридоре, оставив меня одну.

Я оборачиваюсь через плечо, удивленная её внезапным уходом. Но потом любопытство берёт верх, и когда я поворачиваю за угол...

Весь воздух резко покидает мои лёгкие. Письмо вылетает из моей руки и мягко приземляется на пол.

У меня есть всего момент, после чего глаза застилает слезами, и я злюсь на саму себя, потому что теперь я не могу видеть два холста передо мной, массивные и смелые, единственные картины на всей стене галереи.

Я быстро вытираю глаза, и ко мне возвращается способность видеть.

На одном холсте тьма ночи меркнет, на другом она сгущается, и в обоих случаях она порождается из поразительной тонкой градации оттенков лазури, сапфира и индиго. Скользящие мазки туманно-лавандового просачиваются в насыщенно-сливовый. Спелый абрикосовый цвет расцветает в маслянистых цветах бархатцев. Словно объятия любовника, края светятся деликатными, буквально шепчущими мазками бледнейше-розового, оттенками мягкой кожи, носика котёнка и роскошных пионов.

Он их написал. Аксель написал пейзажи рассвета и заката.

И тогда я вижу его — конверт, выглядывающий из-за уголка заката. На нетвёрдых ногах я наклоняюсь и подбираю оброненную распечатку письма, чтобы прочесть дальнейшие указания.

«Шаг третий: прочти письмо».

Я подхожу к холсту, вытаскиваю конверт и вижу своё имя. Дрожащими руками я вскрываю конверт и достаю бумагу.

Руни,

Если ты читаешь это, то ты получила моё письмо по электронной почте и пришла в галерею, посмотреть на картины, для написания которых мне потребовалось намного больше храбрости, чем я думал. После твоего ухода я знал, что должен сделать это: посмотреть в лицо своим страхам и показать, что ты значишь для меня, сказать, как сильно я сожалею.

Есть причина, по которой я написал пейзажи рассвета и заката, и это не только потому, что ты бросила мне вызов нарисовать то, что я люблю, а потому что рассвет и закат всегда заставляли меня подумать о тебе. Команда называла тебя «подсолнухом», и ты знаешь, что это всегда вызывало у меня желание лезть на стену, и они не ошибались, и они не первые, кто об этом подумал. Я всегда смотрел на тебя, и в моих мыслях расцветало шведское слово solros, которое переводится как «солнце». Оно так идеально тебе подходит. Солнце — золотое тепло твоих волос, розовые оттенки твоих губ, когда ты улыбаешься, и румянца, когда ты краснеешь. И также чувства, которые они вызывали: радостная надежда рассвета, успокаивающая благодарность заката, ощущение изумления, которое приносят они оба, ибо символизируют очередной день жизни, которую я когда-то считал даром, но научился называть чудом, потому что ты была там и делила жизнь со мной.

Так что вот они, рассвет и закат, взрывающиеся твоими цветами, напоминающие мне о тебе и о том, что мы разделили. Они воспоминания о поцелуях и целительном прикосновении, о ранних утрах и поздних ночах, о смехе и умиротворённом молчании. Они запечатлевают жизнь, которую мы выстроили и которую я так боялся потерять.

Я так боялся, Руни. Боялся, что ты осознаешь, что наши отношения не совместимы с внешним миром, из которого ты ко мне пришла, и что потом ты разобьёшь мне сердце или сломаешь себя ради меня. Говорил себе, что отпуская тебя из наших отношений, я ставлю твоё счастье превыше своего, и именно этого я хочу — твоего счастья превыше всего. Но потом я уцепился за свой страх, когда ты попыталась сказать мне, что я неправильно понял... что мы и были твоим счастьем, а я это отнимал.

Я не послушал. Я не поверил тебе. Я очень сожалею.

Рисуя эти картины, я обрёл слова и поговорил со своим психологом. Мы поговорили об осуждении, которое я вбил в себя, и о том, как я живу. Я думал, что смирился с тем, кто я и каков я. Оказалось, что всё немножко сложнее. Я продолжу работать над этим. И для себя, и, если ты сможешь простить меня, для тебя тоже. Для нас.

Я хочу быть с тобой, там, но я здесь, принимаю мою семью в гостях на Рождество, потому что я нуждался в этом, поэтому пригласил их, и они приехали. Мне хотелось бы быть там и обнимать тебя, потому что знаю — ты плачешь. Надеюсь, не потому, что причинённая мной боль неисправима, а потому что ты видишь, как сильно я тебя люблю, как сильно я сожалею об этом, и ты гордишься мной, потому что я смог быть храбрым в такой же манере, в которой ты тоже храбра. Я знаю, что ты поехала домой и обратилась за помощью, как и хотела.

Если ты сможешь простить меня, я хочу быть храбрым вместе с тобой, Руни. Я хочу тянуться и расти бок о бок. Я хочу ждать тебя, доверять тебе и показывать тебе, что мы сможем это сделать. Вместе.

В этом конверте есть билет в первый класс, и в нём стоит твоё имя. Если ты готова, если ты можешь меня простить, прошу, приезжай.

Потому что я хочу нас. Я хочу тебя здесь, со мной. Вчера. Неделю назад. Навеки.

С любовью, Аксель.

Я сворачиваю его письмо и плачу.

Потому что я начинаю понимать, как много требуется, чтобы быть храбрым в такой манере, как это делает Аксель, и я благоговею. Я начинаю понимать, что храбрость — это не бесстрашие; скорее, это умение смотреть в лицо страхам и не позволять им диктовать наши жизни. Это жить честно в неидеальности этого существования. Это находить любовь в нелицеприятных местах и бороться за неё. И это чрезвычайно уязвимо.

Я слишком долго пряталась от этой уязвимостью за ложью улыбок и «я-в-порядке». Но я больше этого не делаю. Я люблю себя достаточно, чтобы посмотреть в глаза своим страхам и расти, и я люблю Акселя достаточно, чтобы разделить с ним этот путь.

И теперь, сжимая его сердце, излитое на бумагу, глядя на его храбрость, написанную на холсте, я знаю — Аксель тоже любит меня достаточно.

***

Мигающая гирлянда искрит в темноте, обрамляя очертания шалаша. Это так похоже на палатку, которую Аксель поставил в грозу, что моё сердце пропускает удар.

Я стою на крыльце, поднеся руку к дверному звонку. Если я сделаю хоть шаг вправо, то окна покажут абсолютно всем, что я здесь, но я не хочу, чтобы они знали. Пока что нет. Я прячусь и берегу свою храбрость для одного человека. И слава Богу, именно он открывает дверь.

— Аксель, — я выдыхаю его имя, упиваясь холодным зимним воздухом и видом любимого мужчины спустя неделю, которая ощущалась как целая вечность.

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, держась за косяк.

— Руни? — каркает он.

Позади него появляется Вигго, машет рукой, затем от души толкает Акселя, вываливающегося на крыльцо, и захлопывает за ним дверь. Мы поворачиваемся друг к другу лицом, оказавшись ровно в таком же положении, как в день, когда всё это началось. Мои руки дрожат, а колени слабеют, пока я окидываю его взглядом.