Глава 29. Аксель

Плейлист: Gregory Alan Isakov — San Luis

Три недели. Три недели завершения работ в шалаше, затем сбора всего, но всё равно возвращения в темноте к маленькому домику в лесах, потому что там дом. Три недели всевозможного секса на всевозможных поверхностях во всевозможное время. Три недели походов на рассветах и закатах. Три недели выходных в студии, где я пишу картины, а Руни читает, пока пёс и котёнок развалились на ней и дремлют на солнце. Три недели вечеров за карточными играми с Уиллой и Райдером, ужинов с Паркером, Беннетом и Скайлер. Три недели наблюдения, как она засыпает в моих руках, купающаяся в отсветах пламени, и ощущения, как время ускользает, совсем как угасающее пламя в изножье постели.

Потому что время правда поджимает. Приближается Рождество, когда Руни поедет домой и возобновит свою прежнюю жизнь. Мы не говорили о том, что дальше, потому что Руни не знает, что делать с обучением, что будет после Рождества с её отцом, и я отказываюсь спрашивать её, пока у нее нет ответа. Мне меньше всего хочется повторно причинять ту же боль, которую причиняли её родители, о чем Руни рассказывала мне в темноте после занятий любовью. Что её отец просит слишком много её сердца и даёт слишком мало своего, что её мать любит её с расстояния, но не такой любовью, в которой она нуждается.

Я не очень хорошо читаю между строк, но я неделями слушал и узнавал женщину, которую люблю, и вот что я знаю: Руни скрывала и причиняла себе боль, пытаясь любить людей, которые не любили её так, как она того заслуживала. Я знаю, что Руни даже слишком хорошо это понимает, благодаря им, потому что однажды она мне сказала: иногда любви недостаточно.

И это один из таких случаев. Я знаю это, хотя она может ещё не понимать. Руни уедет на Рождество, почувствовав себя лучше, восстановив энергию, чтобы общаться, видеться с людьми и жить во внешнем мире. Она будет видеться с друзьями, общаться с кем-либо и поймёт, что двадцать четыре года — это пи**ец какой юный возраст, чтобы оставить своё сердце со мной и решить, что я тот самый. Она увидит, от чего она отказалась бы, оставшись со мной, мужчиной, чьё время во внешнем мире сводится к выставкам да изредка важным спортивным матчам одного из его братьев и сестёр. Она поймёт, что любила меня, но это не означает, что я вписываюсь в её жизнь.

Так что я провожу её со всей решимостью, которая потребуется, чтобы не зацеловать её до потери сознания и не умолять её вернуться. Потому что я осознал, что это и есть моя любовь к ней — желать ей счастья, даже если это означает счастье без меня.

И я не буду любить её меньше.

— Аксель? — Руни заглядывает в студию, и слава Богу, холст смотрит в другую сторону.

Он сочится такими горькими, унылыми оттенками синего, что Синий Период Пикассо просто отдыхает. Я поначалу пытался не делать этого, потому что она может увидеть, но это был единственный способ справиться, пока дни ускользали один за другим, пока моё счастье меркло, а печаль нарастала. Мне нужно было нарисовать это, облегчить часть нарастающей боли в груди, которая разрывалась от давления потери, ведь она уезжает завтра утром.

— Привет, — я кладу кисть, вытираю руки и пересекаю комнату. Я не могу выдавить из себя улыбку, но пытаюсь скрыть печаль, стиснуть зубы и посмотреть ей в глаза, прикасаться к ней в такой манере, которая расслабит её.

Улыбка Руни немного нервная, пока она обхватывает моё лицо и проводит большими пальцами по моему подбородку.

— Борода становится весьма внушительной.

— Да, — я тру её одной ладонью. — Но моей же...

Я останавливаю себя. В последние несколько недель это стало нашей фишкой — любовно и шутливо перебрасываться словами «жена», «муж». Но сейчас я как будто не могу выдавить это из горла.

— Тебе, кажется, нравится, — выдавливаю я.

Взгляд Руни изучает меня.

— Да, — она убирает руки от моего лица и переплетает наши пальцы. — Ты сейчас на том этапе, когда можно остановиться?

«Остановить излияние моего кровоточащего сердца на холст?»

Я не говорю этого вслух. Я не говорю ей, что подобное рисование не прекратится в ближайшее время.

— Да, я могу сделать перерыв.

Она нежно выводит меня за руку в основное помещение. Там моя куртка и шапка. Маленькая сумка, которую она собрала. Наши палки для ходьбы.

Прощальный поход.

Я хрипло сглатываю.

— Прогулка?

Она кивает и старается улыбнуться.

— Да, если ты не против.

— Окей, — это звучит хрипло. Я откашливаюсь. — Только... надо быстренько в туалет.

Она снова кивает.

— Конечно. Я начну закутываться. У меня это занимает много времени.

С тех пор, как похолодало, Руни приходится носить комично большое количество слоев, чтобы сохранять тепло — она не привыкла к декабрьской погоде на северо-западе. Я знаю, что эта фраза сейчас должна была развеселить меня и вызвать улыбку. Но этого не случается.

— Сейчас вернусь.

— Окей, — шепчет она.

В ванной я стискиваю раковину и стараюсь дышать. Это тяжело. Пи**ец как тяжело.

Я включаю воду, снова и снова сбрызгиваю лицо, надеясь, что это поможет. Не помогает. Мои руки дрожат, пока я закрываю воду и избегаю своего отражения в зеркале. Я знаю, как выгляжу, и я знаю, что это жалко.

Выйдя из уборной, я сосредотачиваюсь на надевании вязаной шапки и куртки. Я почёсываю голову Гарри, когда он скулит.

— Останься, Гарри.

Он фыркает, плюхнувшись на пол. Словно пытаясь поднять ему настроение, Скугга накидывается на его туловище, заползает по боку и шлёпает лапкой по его уху. Он лишь снова фыркает.

Руни стоит, закутанная в старую куртку моей мамы, которую я нашёл, когда похолодало, а у неё не оказалось зимней куртки, поскольку она и не планировала оставаться тут так долго. Куртка толстая, бледно-голубого цвета зимнего неба, и когда Руни носит её со своей чёртовой жёлтой шапкой, она выглядит как лучик солнца, выглянувший из-за облака.

Я застёгиваю свою куртку, затем подхожу ближе и по привычке застёгиваю её куртку до конца. Руни поднимает на меня взгляд. Её ладони ложатся на мои запястья, нежно сжимая.

— Спасибо, — говорит она.

Я киваю. Взяв наши палки для ходьбы, я надеваю рюкзак на спину, не зная, что в нём — только то, что Руни хочет взять это с нами.

Когда я выхожу наружу, она следует за мной и запирает дверь. Я наблюдаю за ней — голова склонена, светлые волосы рассыпаются по плечам — тот же порядок действий, что и в множество других дней, после чего мы шли по полю, рука в руку, вверх по холму к шалашу.

Она поворачивается и смотрит мне в глаза, вновь робко улыбаясь.

— Готов?

«Нет, — думаю я. — Я никогда не буду готов к этому».

— Да, — вру я.

Руни делает первый шаг, и я подстраиваюсь под её темп. Наши палки упираются в землю, и её обычная болтовня сегодня не сопровождает нас. Никаких вопросов о том, к какому роду или виду относится растение или животное. Никаких «Смотри, Акс!», когда она показывает на что-нибудь, отчего её лицо озаряется улыбкой. Лишь тишина, ботинки и палки ударяют по твёрдой земле. Только тихое тёплое дыхание превращается в пар на холодном воздухе, пока мы идём. А когда мы добираемся до места, я чуть не разворачиваюсь.

Обязательно ей было приводить нас сюда.

Теперь, когда она была готова, я показал ей и другие места. Руни набралась сил и выносливости буквально за несколько недель всё более сложных походов. Она начала ориентироваться в округе. Она могла бы отвести нас в полдюжины разных мест.

Но нет. Мы здесь. Там, куда я привёл её, когда мы поженились. Куда я привёл её, чтобы быть храбрым и сказать, что я люблю её.

А теперь мне нужно снова быть храбрым и отпустить её.

— Это не совсем вид заката, — говорит она, глядя на пейзаж. — Но я хотела, чтобы это было здесь.

Я проглатываю ком в горле.

— Окей.

Она моргает, косясь в мою сторону с непроницаемым лицом.

— Я хотела поговорить о том, что будет дальше.

О Боже, это больно, эта новая боль. Это не совсем боль любви, или по крайней мере не только она. Это боль меча, светящегося после кузницы и вонзаемого в моё сердце. Раскаленного. Безжалостно острого. Боль потери.

Руни подходит ко мне, затем мягко снимает рюкзак с моей спины. Присев с ним, она поднимает клапан и расстилает одеяло.

— Садись, — просит она. — Пожалуйста?

Я не хочу садиться. Я хочу убежать. Я так сильно хочу убежать от этой боли.

Но я больше так не делаю с Руни. Я не ухожу, когда она приближается. Я не прячусь, когда становится тяжело. По крайней мере, я усиленно стараюсь не делать этого. Так что я медленно сажусь на одеяло, наблюдая, как она снова лезет в рюкзак. Она достаёт бутылку воды — всего одну, чтобы мы разделили её меж собой. Пакетик вяленого мяса для меня и безглютеновое печенье с шоколадной крошкой для неё.

— Голоден? — спрашивает она.

Я качаю головой.

— Нет.

Усевшись, она достаёт печенье из контейнера и крутит в руках. Ломает пополам, затем ещё раз пополам. Затем кладет в контейнер.

— Я не вернусь на учёбу, — выпаливает она. — По крайней мере, пока что. Я вернусь в Лос-Анджелес на Рождество, а потом в Стэнфорд, чтобы встретиться с научным руководителем, — она смотрит мне в глаза. — Я возьму академический отпуск на год, затем ближе к его концу снова пересмотрю решение, то ли доучиться, то ли забрать документы.

Я моргаю, глядя на неё.

— Целый... год.

Она кивает.

— Мне очень жаль, что мне потребовалось так много времени, чтобы поговорить об этом. Я долго взвешивала это решение и только сейчас разобралась.

Я киваю, дыша, пока эта боль вгрызается всё глубже.

— Тебе не нужно извиняться. Это твоё будущее, и тебе с ним разбираться, а не мне.

Она хмурит лоб.

— Я надеялась... может, пока я разбиралась с этим, ты тоже с чем-то разобрался?

— Например? — спрашиваю я.

Она смотрит на свои руки и кусает губу.

— Я думала, может, ты тоже хочешь сказать что-то мне. Или спросить?

Непонимание тревожными обручами стискивает мои рёбра. Что, по её мнению, я должен сказать ей, когда она уезжает, а я остаюсь?