После короткого отдыха, чтобы поесть и подкрепиться, настало время повторить мои шаги и подняться на перевал Хоуп с обратной стороны, на этот раз с пейсером. Мой старый друг Ти Джей набил свой рюкзак дополнительной едой, водой и снаряжением, которые, по его мнению, могли мне понадобиться, а его ноги были свежими. Его присутствие подтолкнуло меня к подъему в быстром темпе, и хотя я уже давно не бегал по тропам, за эти годы я стал хорошим техничным бегуном по тропам. Мышечная память вернулась, что позволило мне атаковать спуск и пролететь его с другой стороны.
На семьдесят пятой миле наметился последний крупный подъем в гонке. Он называется Powerline, и на нем тоже есть несколько ложных вершин. У Ти Джея была пара треккинговых палок, и он постоянно предлагал их мне. Его раздражало, что люди с палками обходят нас на обратной стороне перевала Хоуп, а я все еще иду с палками на коленях. Мы нагнали большинство из них на спуске и на равнине, но на Powerline снова сдали позиции.
"Давай, парень, просто попробуй проехать на жердочках милю или две", - сказал он. "Посмотрим, понравятся ли они тебе".
"К черту это", - огрызнулся я, когда мимо нас прошли еще два человека. "В старые времена это было жульничеством". К тому времени я уже был на взводе. Впервые за весь день накопленные мили и мой темп начали утомлять меня, и он это заметил.
"Говорю тебе, Гоггинс". Я посмотрел на Ти Джея, который протягивал их, словно знал, что представляет оружие последней надежды ворчливому самураю, который все еще держится за старые порядки. Я выхватил их, раздраженный тем, что отказываюсь от старой жесткой этики ультра. Но, с другой стороны, спорт развивался, и это была возможность для меня развиваться вместе с ним. Как он и обещал, эти палки сняли с моих ног такую нагрузку, что они вдруг почувствовали себя свежими, и я устремился вверх по этой крутой горе.
Я двигался лучше и быстрее, чем за последние несколько часов. Я преодолевал опытных ультрабегунов, как множество слаломных флажков. Моя уверенность росла, а чувства обострялись по мере того, как я продвигался вперед. Я чувствовал себя настолько сильным и в потоке, что в моей памяти что-то всколыхнулось и всплыло на поверхность. Именно это делает такие соревнования, как Leadville, такими глубокими и поэтичными. 100-мильная гонка на высоте выжимает из вас все силы, и, поднимаясь по Powerline, я видел испуганного ребенка, который искал выходы, потому что был слеп к своим собственным возможностям.
***
Мое заикание проявилось в середине третьего класса, когда я учился во втором классе в Бразилии, штат Индиана. К пятому классу я не мог произнести и трех слов без заикания. Особенно плохо мне было рядом со взрослыми и незнакомыми людьми, и совсем плохо, когда приходилось выступать публично. Я никогда не забуду школьный спектакль. Все знали, что я заикаюсь, но поскольку участие в спектакле было обязательным, учитель милосердно выделил мне роль с одной репликой. Я репетировал ее дома сотни раз. Иногда я спотыкался. Обычно все выходило гладко и без морщин, но под светом сцены я запинался.
Тишина была невыносимой. В зале присутствовало пятнадцать, максимум двадцать человек, все они были родителями, и более благосклонной аудитории нельзя было и ожидать. Все терпеливо ждали, почти желая, чтобы я заговорил. Несколько моих одноклассников хмыкнули, но большинство болели за меня. Моя учительница смотрела широкими, чуткими глазами, как дрожит моя нижняя губа. Я знал, что это безнадежно, поэтому повернулся и ушел со сцены, даже не попытавшись выступить.
Я училась в небольшой католической школе. Все в моем классе знали меня много лет, и мне было относительно комфортно рядом с ними. Большинство из них были рядом, когда в середине третьего класса у меня началось заикание, и они наблюдали, как оно превратилось в проклятие, от которого я не мог избавиться, когда меня просили читать вслух на уроках. Иногда мне приходилось читать пару предложений, особенно когда мы учили определения новых слов. Часто это был абзац или два, что делало ситуацию еще хуже, потому что тогда не только мое заикание становилось проблемой, но и тот факт, что я с трудом читал, тоже становился достоянием гласности.
В эти мгновения время останавливалось, и я чувствовал себя совершенно незащищенным. Не имело значения, что мое проклятие подпитывалось прошлыми травмами и тревогой от того, что я был единственным чернокожим ребенком в белой школе. В моем сознании я теперь был глупым чернокожим ребенком, который заикается, и ничем больше. Моя неудача казалась тяжелее, чем она была на самом деле, и мое беспокойство по поводу публичных выступлений только росло. Дошло до того, что всякий раз, когда учитель вызывал нас читать вслух, один за другим, я просчитывал абзацы наперед и в самый подходящий момент просился в туалет. Если я не симулировал головную боль или тошноту, меня отправляли домой до конца дня.
Все мое существование в этой школе было построено на том, чтобы избежать разоблачения. Речь шла не об учебе или совершенствовании. Это было уклонение от пуль, потому что все, что я видел, - это приближающийся огонь, который ограничивал мою способность учиться и развиваться. Я начал списывать, чтобы не отстать, потому что мое заикание убедило меня в том, что я не смогу удержаться в классе и что в этих учебниках нет ничего для меня.
Каждый вечер перед сном и после пробуждения я думал о собственной ничтожности, глупости и никчемности. Благодаря тяжелому воспитанию я знал о том, как устроен мир, больше, чем большинство пятиклассников, и не мог не задаваться вопросом, как, черт возьми, мне удастся пробиться в жизни, если я не могу вымолвить ни слова. Что стало с такими людьми? Эта мысль приводила меня в ужас. Мой мир закрывался, потому что заикание управляло мной. Это было все, что я мог видеть, слышать и чувствовать. В моем мозгу не было свободного пространства, чтобы укорениться какой-либо позитивной мысли. Поэтому я тяготел к короткому пути и искал запасные выходы.
Для многих людей преследование начинается с того момента, как они просыпаются. Может быть, они толстые или инвалиды, чувствуют себя некрасивыми, терпят неудачи и перегрузки в школе или на работе, и это поглощает их. Одержимость собственными несовершенствами и недостатками душит самоуважение и подтачивает прогресс, и с того момента, как они встают с постели, и до того, как они могут заползти обратно в постель, единственное, что стоит на повестке дня, - это избежать разоблачения и пережить еще один день в аду. Когда вы так относитесь к себе, невозможно увидеть перспективы или воспользоваться возможностями.
Мы все обладаем способностью быть необычными, но большинство из нас - особенно те, кого преследуют призраки, - выходят из горнила и никогда не испытывают, каково это - оказаться по ту сторону ада. Моя метаморфоза была жестоким процессом, растянувшимся на десятилетия, но в конце концов я стал полярной противоположностью ребенка, застывшего под горячими огнями сцены и взглядом учителя, который хотел научить его только читать. Я стал настоящим дикарем, который шел по далекой узкой тропе с обрывами по обе стороны, без станций помощи и мест отдыха, без поворотов и выходов. Все, что появлялось передо мной, нужно было преодолевать в лоб, потому что дикарь полного дня видит в жизни возможность учиться, адаптироваться и развиваться. Однако, когда послание Бэббита нашло меня, я сначала искал выход. Затем я вытащил голову из задницы и нашел выход.
Сейчас, на протяжении семидесяти пяти миль одного из самых сложных забегов на земле, я чувствовал себя неестественно сильным, и именно поэтому картинки из спектакля для пятиклассников продолжали крутиться у меня в голове. Самые сильные моменты часто заставляют вас вспомнить о самых слабых. Я так сильно переживал, что моя перспектива оказалась глубокой, и я сочувствовал этому ребенку, зная, что он слишком долго позволял ситуации доминировать над ним. Но я также гордился им. За то, что он преодолел все это. Это действительно удивительно, чего добился этот маленький ублюдок.
На сцене, выступая на The Patriot Tour, больше не боится заикаться (предоставлено Nature's Eye)
Спустя двенадцать лет мне приятно вернуться в Лидвилль.
Спуск с Пауэрлайн проходит по пожарной дороге, усыпанной таким количеством камней и валунов, что трудно найти уверенную опору, но я успел. С тех пор, когда тропа выравнивалась, я бежал. Когда уклон снова увеличивался, я использовал палки и шел быстрее, чем когда-либо прежде.
Leadville стал для меня очищением души. Все вопросы, которые я задавал себе перед соревнованиями относительно своего внутреннего драйва и физических возможностей, получили ответы. Как будто сам высокогорный ипподром был скульптором, а я - его мраморным шедевром: образом возрожденного дикаря. С каждой милей от меня отваливался все новый кусок скалы, и, заходя на последний пункт помощи на восемьдесят седьмой миле, я думал о том, как безумно, что несколькими днями ранее казалось, что мне придется пройти всю дистанцию пешком. А теперь, когда до конца осталось всего тринадцать миль, у моих ног еще многое оставалось.
Пока я находился на пункте помощи, я впитывал происходящее. Некоторые бегуны пошатывались. Другие смеялись и шутили со своими командами, пока ели и подкреплялись. Все мы почти прошли через варварский обряд посвящения, но после того, как все закончилось, сколько из нас использовали бы его как возможность задать более глубокие вопросы своему телу и разуму и потребовать от себя большего? В Leadville 2019 было много дикарей с частичной занятостью. Люди, которые набирают тренировки в течение шести-семи месяцев, проходят гонку всей жизни, а затем сидят и не делают ничего подобного в течение многих лет. Когда я отправлялся на последний этап, я уже не думал о том, финиширую ли я. Теперь вопрос заключался в том, куда приведет меня финишная черта?