Будем горды сделанным
Говоря обиняком и преодолевая обиняки, достигал опять истины, искусство прорастает так, как рассыпанный овес прорастает сквозь брошенную рогожу и как бы пришивает ее к земле.
Вторая серия "Ивана Грозного" - лента о бесполезности зла и преступления.
Душа художника вырастает на заботах о родине, о справедливости, о судьбах человечества.
Говоря о символизме, Блок в 1910 году говорил прямо: "Наш грех (и личный и коллективный) слишком велик. Именно из того положения, в котором мы сейчас находимся, есть немало ужасных исходов".
Для Блока вопрос состоял в том, существуют ли "те миры, либо нет".
Мы знаем, замирья, надмирья - нет.
Блок нашел мир; он находится перед нами: это мир "Двенадцати" - мир революции.
Без цели нового понимания мира и сотворения мира бесцельны все теории искусства - и теория символизма, и теория монтажа.
Расталкивая толпу "двойников", поняв, что строение искусства - это развертывание мира, мира реального, а не созерцание роя призраков, творец идет к "гражданственности". Это путь Блока, Маяковского.
Вероятно, и Блок и учитель его, творец "Слова о полку Игореве", ранили ноги на том же пути.
Да будет он прославлен.
Квартира Сергея Михайловича Эйзенштейна
Хочу написать о квартире, которой нет. Вещи давнo вынесены, книги разбрелись по музеям, даже вид из окна изменился. Сперва квартиру спешно заселили другими жильцами. Пол и стены перекрасили.
Сейчас дом срыт. Побежала здесь новая дорога в новую Москву.
Так что не пойдешь и не проверишь.
Вспоминаю, что если в одном окне отодвинуть тяжелые клетчатые занавески, то увидел бы сходящиеся вдали ряды невысоких деревьев в красно-желтой листве, а может быть, это солнце заходило.
Были еще вишневые сады - это из другого окна. Цветущие, бледно-розовые волны летучей пеной шли, кажется, на восток. Это солнце, вставая, режет войско ночи, окрашивая утро: кажется, так говорил один из персидских поэтов.
В спальне Эйзенштейна стояла очень широкая, но плоская кровать с панцирной сеткой, семисвечник из темного серебра - он ростом с человека, в углах комнаты стоят деревянные статуи апостолов - тоже в человеческий рост. Статуи раскрашены, но не потеряли могучего сходства с расколотым деревом.
В углах под потолком прижимают к карнизам резные крылья барочные ангелы из перкви, они смотрят из разных углов вниз во все глаза на телефон с десятиглазым диском. На стенах соломенные плетеные мексиканские ковры.
Пол соседней комнаты покрашен по линолеуму светло-серой эмалевой краской. Книжные полки столярной работы тоже покрашены белой масляной краской. Множество книг с сотнями закладок. Книги стоят в неожиданных соединениях.
На стене в резной позолоченной раме, как портрет нашего полушария, вставлена половина глобуса. На потолке, вместо люстры,- тоже глобус, и около него луна.
На стенах лубки и фотографии: высокие новгородские и псковские церкви - не такие, какими мы их сейчас видим, а такие, какими они были, пока время не поглотило фундаменты и руки древних редакторов не заложили низа окон.
На столах томики Гоголя, Пушкина, Грибоедова, Толстого и Тынянова. Все с закладками, все прочтено и приготовлено.
Художник Федотов в стихах, плохих и трогательных, жаловался на то, что он прожил не одну, а две жизни, которые были ему даны, но не осуществлены. Это жизнь неосуществленных планов, она прожита, на нее израсходован жар души. Эта жизнь висит над художником, отягощая сердце, вычитая дни из жизни.
Когда выйдут книги Сергея Михайловича, мы увидим строй неосуществленных, но уже нарисованных, раскадрированных лент.
У Сергея Михайловича было больное сердце: перегородка между правой и левой стороной сердца от рождения не заросла. Сердце недоразвилось, великий мозг питался кровью подсиненной и все же был свеж и сохранился без склероза. Но сердце было изорвано. Теперь его можно было бы излечить тогда нельзя.
Режиссеры Советского Союза, Мексики, Японии, Италии - все его ученики и ученики Пудовкина.
Сергей Михайлович в своих картинах увидел мир как планету, как новые судьбы, новые отношения к предмету, новые краски.
За интерес к монтажу, за интерес к цвету его называли формалистом и писали о нем оправдывающие статьи.
Да, он шел дорогой иронии, но встретил вдохновение революции, и она осчастливила его.
Вы помните "Пророка" Пушкина,- поэт увидел мир с прозрачным до дна океаном, слышимым до шороха прозябания виноградной лозы.
Эйзенштейн подымал тяжелый груз и был счастлив, потому что счастье это борьба с верой в победу и предчувствием будущего.
Дома он был одинок. Так случается; над ним жил Эдуард Тиссе - друг, соратник, великий кинооператор. Сергей Михайлович положил к батарее отопления гаечный ключ. Он боялся припадка, а стук по отоплению очень слышен.
Последние недели своей жизни Сергей Михайлович был увлечен телевидением, объемным искусством запечатлеваемой жизни.
Искусством мгновенным, сейчас записанным и объемным.
Просветляя темы, он писал статью о советском патриотизме. Рука сорвалась, потом, очевидно, он принял нитроглицерин и красным карандашом написал на рукописи: "Был припадок". Продолжал писать. Опять сорвалась рука. Он упал на пол и не дополз до отопления.
Он долго лежал на белом полу своей квартиры, среди прочитанных книг и недосозданного мира новой кинематографии.
Утром он умер.
Хорошая была квартира.
Чисто. Тихо и очень уединенно.
Нет той квартиры. Той постели. Тех книг и статуй.
В той квартире, среди резного дерева, Сергею Михайловичу должны были сниться вещи необыкновенные - как будто не звери, а самый мир собирался в ковчеги комнат, чтобы плыть в ленту, переселяясь и обновляясь.
Над миром гроза. Безмолвно и старательно включаются юпитера, сухая гроза встряхивает и обновляет небо перед киноаппаратом. Создается сюжет нового мира. Спутники осматривают его пределы.
Сергей Михайлович был бы доволен. Это монументально.
Владимир Маяковский писал про будущее:
Кто спросит луну?
Кто солнце к ответу притянет - чего
ночи и дни чините?!
Прошлое прошло.
Выходят новые тома истории.
Ротационной шагов
в булыжном верже площадей напечатано это издание.
Сергей Михайлович умер.
Его гроб стоял в Доме кино на Васильевской улице. Гроб был покрыт старинной золотой парчой, тем куском, который любил покойный режиссер. Парчу сожгли вместе с телом. Истаяли золотые нити.
Мне рассказывал Павленко, что в Германии и в Америке люди на собраниях вставали, когда слышали имя Эйзенштейна. Они вставали, стремясь лучше увидеть будущее.
Во имя советского искусства люди не только встают, но идут вперед. В Англии, в Америке, в Японии, в Мексике идут в будущее. Старые кинокартины и для нас при просмотрах оживают, как луковицы пускают новые стрелы и цветут счастьем.
ПЕТР АНДРЕЕВИЧ ПАВЛЕНКО
Для тех, кто знал старый Тифлис, в голосе Павленко улавливался акцент русского человека, выросшего в Тифлисе.
Петр Андреевич много взял от этого города, который когда-то Осип Мандельштам называл "ковровою столицей".
Горбатый город с крепостью, которая, как сокол, прицепилась к скалам, был пестр, занятен: здесь умели говорить, умели дружить, умели интересоваться.
Я Петра Андреевича знал много лет тому назад, когда он мне рассказывал про старые ковры. Это была прозаическая поэма общего значения для культуры. Ковры. Семантика ковра. Судьба людей, рассказанная в ковре. Завоевания и бедствия. Скрещения культур в ковре - все это было выражено с совершенной ясностью. Петр Андреевич был рассказчик. Сазандары не только пели, но и рассказывали изумительные и мудрые вещи. А в Тифлисе умели еще и слушать.
Как жаль, что Петр Андреевич, рассказывавший так много о Востоке и Западе и о многих людях, не записан и не записал себя. Это большой писатель, не до конца выраженный. Он не дописал книгу с неожиданным решением, справедливую и ясную,- книгу о Шамиле. Я очень люблю книгу Павленко "Итальянские впечатления". С ней спорят. Но с книгами вообще спорят. Книги пишутся людьми, которые по-новому увидали, и книги вовсе не предназначаются для того, чтобы с ними немедленно согласились.