– Никто и не говорит, – ответил адмирал холодно, – что ошибся мавр. Ошиблись мы с тобой.

Я, оторопев, смотрел на него. Лицо мое, очевидно, было таким измученным, что господин с внезапной мягкостью в голосе сказал:

– Выслушай меня, и ты тотчас же поймешь, что я прав. Садись тут, рядом со мной.

Это была большая честь – сидеть рядом с господином. Но в тот момент, не думая об этом, я опустился на скамью.

– Припомни, что сказал мавр, – еще мягче произнесадмирал. – «Твоя судьба неотделима от судьбы юноши с черными глазами: он отведет от тебя беду, он спасет тебя от смерти, и он же возложит на твою голову корону».

– Так почему же вы не спешите соединиться с ним? – спросил я в волнении. – Разве вас так мало беспокоит ваше будущее?

– Я спешу соединиться с ним, – торжественно ответил адмирал.

И слабая надежда проникла в мое сердце. Может быть, он получил сведения, что Орниччо уже возвратился на Эспаньолу?

– Но мы с тобой ошибались, Франческо, – медленно сказал адмирал, как бы говоря сам с собой, – да, конечно, мы ошибались, и этот юноша не Орниччо.

От изумления я всплеснул руками. Не обращая внимания на мой жест, адмирал продолжал:

– Человек, судьба которого неразрывно связана с моей судьбой, это, конечно, не Орниччо, а дон Алонсо Охеда. Нужно быть слепым, чтобы не понять этого сразу. Не он ли спас меня от заговорщиков? Не он ли постоянно помогал мне?. А друг твой жив, – сказал он, кладя мне руку на плечо.

Вне себя, я сбросил с плеча его руку. Я не чувствовал ни страха, ни почтения к этому человеку.

– А ваше второе обещание, господин, – сказал я, чувствуя, что еще одна минута – и он мне велит замолчать. – Почему вы повернули назад? Вы же хотели получить явные указания, что мы доплыли до берегов Катая, а теперь вы поступаете, как неразумное дитя, бросающее надоевшую ему игрушку.

К моему удивлению, адмирал, не обращая внимания на мою грубость, безмолвно протянул мне бумагу.

Слезы злобы и отчаяния выступили у меня на глазах. Я думал о том, что обманом хотел заставить адмирала отправиться на поиски Орниччо, и вот теперь этот обман обратился против меня.

Я посмотрел на протянутую мне бумагу, увидел толстые печати королевского нотариуса, несколько подписей, а под ними бесчисленное количество крестов.

Голова моя кружилась, и я не понимал, что делаю.

– Ты прочел этот документ? – спросил адмирал, выпрямляясь с гордостью.

– Нет, – сказал я, с ненавистью глядя на него, – но я вижу здесь множество крестов. Очевидно, эта бумага составлена неграмотными людьми.

– Отчаяние ослепляет тебя, – сказал адмирал с неприсущей ему мягкостью. – Взгляни на эту бумагу, и ты поймешь, почему я с такой спокойной уверенностью покидаю эти берега.

– Это нотариальное свидетельство, – сказал я. Злоба душила меня, и я не мог удержать своего языка. – Может быть, вы решили сделать купчую и приобрести в полное владение эти плодородные земли? – спросил я, делая жест по направлению к унылым и бесплодным отмелям.

В каюту вошел командир «Ниньи» и получил распоряжение адмирала направить путь корабля в открытое море.

– Что же, прочел ты уже этот документ? – спросил еще раз господин.

Глаза мои были полны слез, буквы дрожали и расплывались.

Взяв из моих рук бумагу и подняв ее над головой, адмирал произнес торжественно:

– Прочти его внимательно, Франческо Руппи. Этот документ свидетельствует, что весь без исключения экипаж нашей флотилии, все восемьдесят человек – командиры, офицеры и матросы – под присягой у нотариуса показывают, что после долгих испытаний и тревог мы добрались наконец до берегов Катая, называемого в этой местности Кубой, и что при желании мы могли бы вернуться в Испанию сушей. Как видишь, – добавил адмирал поспешно, – здесь оговорено, что каждый, кто вздумает отказаться от своих нотариально засвидетельствованных слов, если он офицер, уплачивает штраф в десять тысяч мараведи, а если матрос – получает сто ударов плетью, а затем у него вырывают язык. Этот документ я пошлю в Испанию, – продолжал адмирал. – И пускай теперь перед престолом их величеств клеветники попытаются обвинить меня во лжи.

Я молчал. Я никогда еще не слышал о таких нотариальных документах. Мне хотелось возразить против ударов плетью и вырывания языков, но страшная усталость сковала все мои члены.

Ведь не силой же, в конце концов, понудил адмиралвзгляд. – Как не понимаешь ты, что я избран для великих дел и неразумно отрывать меня от них ради какого-то мальчишки!. Разве не присутствовал ты при предсказаниях мавра и не видел короны, которой суждено увенчать мою голову? А линии, исчезнувшие с карты? Разве этого не достаточно, чтобы убедить тебя, что на мне почил дух божий? Как же хочешь ты, чтобы я занимал свои мысли переживаниями ничтожнейшего из ничтожнейших? Разве слон, ступая своей тяжелой ногой, может думать о муравье, которого он, может быть, раздавит в своем победном шествии?!

Прежний огонь загорелся в голубых глазах адмирала. Выпрямив стан, с гордо откинутой головой, он стал походить на адмирала Кристоваля Колона, которого я знал до того, как его истомила лихорадка и иссушило страшное солнце.

– Следует ли мне так понимать вас, господин, – спросил я, – что высокие дела не оставляют вам времени позаботиться о том, кто для вас готов был пожертвовать своей жизнью?

Мои вызывающие слова тотчас же согнали добрую улыбку с лица адмирала, и, нахмурившись, он сказал:

– Что бы я ни думал и что бы ни собирался предпринимать в дальнейшем, тебе я не стану давать отчет в своих мыслях и поступках. Что мне за дело до жизни Орниччо, твоей и еще сотни вам подобных! Ты прав, такой избалованный слуга не может уже хорошо служить господину. Завтра ты пришлешь ко мне Хуана Росу. Жалко, что здесь нет Хуана Яньеса.

Если бы не последние слова господина, я, может быть, спокойно вышел бы из каюты. Но упоминание о Яньесе Кроте взбудоражило меня. Я остановился в дверях, слыша, как где-то в горле стучит мое сердце.

– Хуан Яньес отличный слуга! – сказал я. – И, хотя нельзя говорить дурно о мертвых, я много мог бы вам сообщить о нем. И о карте, которую вы мне велели перерисовать в Палосе, и об исчезновении морских течений, а также и о золотой короне, которую предсказал вам мавр. Если вы сочтете это непочтительным с моей стороны, вы немедленно велите мне замолчать.

Взглянув на адмирала, я увидел, что кровь мгновенно сбежала с его лица и потом опять вернулась, окрасив его щеки в багровый цвет.

– Говори! – произнес он.

– Когда господин отказывает слуге, – продолжал я, отлично понимая, что этого не должен говорить, – то он перечисляет все его проступки, всю разбитую посуду, пропавшие вещи и неаккуратно выполненные поручения. Вы были так великодушны, господин, что, отпуская меня, не сделали никаких замечаний относительно моих провинностей. Но моя собственная совесть мешает мне уйти от вас, не исповедовавшись перед вами в своих проступках. Говорить мне дальше?

– Говори! – велел адмирал, и что-то жалкое и тревожное промелькнуло в его взгляде.

Я почувствовал стеснение в сердце, пот выступил у меня на лбу. Как хорошо было бы, если бы адмирал затопал на меня ногами и выгнал из каюты!

Не лучше ли мне упасть к его ногам и вымолить прощение? Имею ли я право смущать покой этой гордой души?.

Но разве жалкий муравей хоть на одну минуту может смутить покой наступающего на него слона?

– С чего мне начать? – спросил я в надежде, что господин немедленно велит мне замолчать.

– Ты упомянул о карте Кальвахары, – сказал адмирал. – Объясни, что ты имел в виду.

– Господин, – начал я, – в Палосе вы мне приказали перерисовать карту. Она принадлежала человеку, больному проказой.

– Да, – перебил он меня, – я знаю, я виноват перед тобой. Но разве ты поймешь побуждения, которые руководили мной?

Он взял со стола карту нашего путешествия и нотариальный документ и, как видно, хотел мне что-то объяснить.

– Эту карту похитил у вас, – сказал я, – Яньес Крот, которого вы считали таким верным слугой. Он подменил ее другой, на которой не были нанесены ни морские течения, ни градусы широты и долготы. Отсутствовали на ней и острова, которые я так тщательно вырисовывал на вашей карте. Не думаю, чтобы Крот мог сам вычертить вторую карту, но кто бы это ни сделал – сделал для того, чтобы сбить вас с правильного пути. Вы же сочли это за проявление промысла божьего.