- Х-хе... удалой ты парень, - пошутил дед. - Залазь к нам: гостем будешь...
Голова дрожащим голосом спросила:
- А вы, дяденьки, откедова?
- А тебе пошто? - осведомился Тюля.
- Да так, за всяко просто...
Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:
- А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет...
- Та-а-к, - протянула, что-то соображая, голова.
Антон подошел. Разговор начался за срубом.
- Мы, милый, ничего. Вот переночуем, да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.
- Та-а-ак... - еще раз протянула голова.
- Мы, миленький, люди тихие, мы...
Голоса удалялись. Наконец замолкли.
Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.
Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то "караул" орал, взлаивали собаки.
Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:
- Миленочек ты мой, родименький ты мой...
Чмок да чмок.
"Это ничего", - думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.
А в деревне содом.
Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:
"Вот как у нас. С праздничком!"
В дальнем конце свалка начинается.
- Вас надо, окаянных, глушить! - грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.
- Кого?
- Тебе, мироеду, только под ноготь попади, - раздавишь!
- Ну, и проваливай!
- Даешь или не даешь?!
- Нету, вся...
- Говори - дашь, нет?! - взмахнул колом Козырь.
Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок
Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями. Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.
- Врешь! - говорит кто-то через дорогу. - Разве девять? Скоро петухи запоют!
Тимоха поднялся и еще добавил два удара.
- Два... шестой, - шамкает столетний, лежа на печи. - Я бы еще пососал... Эй, да-кось... Винца-то... - бормочет он.
Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.
- Шесть! - кричит столетний; хотел крикнуть "брысь", да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:
- С богом, аминь...
Сенька Козырь с Мишкой задами, через огороды, к лодке крадутся. Огляделись - нет никого. Оттолкнулись от берега, сидят друг против друга, глаза горят, зубы стиснуты.
- Нож-то у тебя острый?
- Острый.
Как два волка, прошмыгнули они в поскотину, идут, пошатываясь, по росистой траве, высматривают пьяными глазами добычу.
- А ну как у других у кого - тоже белые?
- Но вот, толкуй...
Сенька в два прыжка оседлал белую корову и со всего маху всадил ей в горло нож.
- Дай-ка мне... Дай-ка...
- Вали стягом.
И долго они, гогоча от крови, носились возле опушки тайги, перехватывая мирно дремавших белых Федотовых коров.
- Попомнит, клещ окаянный, - вытирая о траву нож, прохрипел Сенька Козырь.
- Давай заодно и бычка пришьем.
- Ну его к ляду... Будет...
XIII
Под окном кто-то постучал:
- Эй, Пров Михалыч!
Матрена открыла окно:
- В Назимово уехал...
- Ах ты, батюшки, - сказал растерянно Семка хромой, а стоявшие возле него подвыпившие мужики враз заговорили:
- Ну, стало быть, десятского надо отыскивать, Обабка.
- Десятский пьяный...
- Ково? - вдруг не то спросил, не то крикнул появившийся откуда-то Обабок: одна нога в валенке, другая разута, рубаха без пояса, висит на мускулистом теле рваными лоскутами, правая рука вся в крови, лицо осатанелое.
- Ково? - вновь крикнул Обабок и, посовавшись носом, устойчиво укрепился на земле.
- Вот наряжай-ка мужиков: бузуев брать, за поскотиной сидят... Семка, сколько их? - заговорили мужики.
- Брать так брать... Все едино... Айда! - пробасил Обабок и, заложив руки за спину, направился прочь от мужиков.
- Чего: айда!.. Ты чередом наряжай, че-о-рт!.. Оболокись сам-то... замерзнешь... - шумели ему вслед.
- Айда!! - орал раскатисто Обабок.
- Стой-ка ужо... Кому идти-то?..
- Айда!!
- Ну его к ляду!.. - недовольно загалдели мужики.
А Обабок, выломав в изгороди кол, прытко зашагал вдоль по улице и на всю деревню загремел:
- Мне только бы жану найтить... Стеррва!! Меня запирать?! Меня?! Ха-ха! Убью!! Вот те Христос, убью!..
Мужики отрядили пятерых потрезвее, и те, предводимые Семкой, все с заряженными ружьями, двинулись к поскотине.
Стояла глухая, северная ночь.
Вторые петухи горланят, Матрена все не спит, дожидается Прова. Ей неможется: лежит на лавке, стонет. Видит Матрена: открывается сама собой заслонка, кто-то лезет из печки лохматый, толстый, человек не человек, чудо какое-то, и, сверкая ножом, говорит: "Мне бы только сердце у бабы вырезать..."
Матрена вскрикнуть хочет, но нет сил, мохнатый уж на ней, душит за горло: "Где-ка сердце-то, где-ка?.."
- Бузуев привели!
Матрена ахнула, вскочила, крестом осенила себя и, отдышавшись, приникла к окну. На лошади мужик едет и на всю деревню кричит:
- Бузуев привели!..
На востоке утренняя заря занималась, песни на горе умолкли, а в кустах на речке просыпались робкие птичьи голоса.
У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.
Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.
Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.
И бродяги это чувствуют. Недаром такими принужденно-кроткими стали их лица.
Лишь старик Лехман не может побороть обуявшую его злобу: насупясь, сидит на бревне и угрюмо на всех посматривает суровыми глазами.
Да еще Андрей-политик сам не свой. Воспаленные глаза его жадно кого-то в толпе ищут. Он устало дышит полуоткрытым ртом и, облизывая пересохшие губы, невнятно говорит: