- Ежели б раскаялся - принял бы.

- Тогда это не Толстой был бы. Нет, а вот грешного, отрицающего церковь, еретика, которого мы чтим, приняли бы вы?

- Нет.

- Так где ж в вашей церкви свобода, о которой проповедовал Христос?

- Партию свою и то коммунисты чистят, - возразил священник, - а вы требуете, чтобы пустили в стадо волка. Для чего его пускать? Чтоб он церковь разрушил окончательно?

- Батюшка, что вы говорите, - улыбнулся агроном. - Значит, ваша церковь так беспомощно слаба? Вы боитесь критики, да?

- Ерунда! - сиплым басом гукнул Пров.

- Вот дедушка, Пров Степаныч, что-то хочет сказать, - улыбнулся священник. - Ну-ка, ну-ка, как на твой смысл?

- Ерунда, - еще раз хмуро сказал Пров, корявый, как пень, и выпил.

Пришла закутанная в шаль баба с кнутом:

- Батюшка, пора ехать.

- Сейчас, сейчас... Ступай, Маремьянушка, я выйду сейчас.

Он заговорил о неустройстве современной жизни: все сдвинулось со своих вековых мест и блуждает во тьме. Крестьяне, в особенности молодежь, нравственно распоясались и стали дерзки. И нашему крестьянину нет никакой поддержки со стороны: школ мало, учителя неважные, культурных начинаний не видно, интеллигенция отсутствует.

- Батюшка, - перебил его агроном. - А ведь священник мог бы принести народу, а следовательно, и государству большую пользу.

- Да научите, как? Ведь мы же прижаты новой властью к стене.

- А-а, прижаты? - злорадно шевельнул Пров губищами.

- Да, прижаты, - покосился на него священник. - Чуть не так рот раскрыл и - неприятность. А кроме того, нынешнее государство желает существовать вне религии... Дак как же прикажете влиять на жизнь? - и батюшка недоуменно развел руками.

- А вот как, - сказал спокойно агроном. - Я сам крестьянский житель. И знаю, что мужик обрабатывает землю не по-настоящему, он обращается с нею, как последний хищник, он не любит землю. И ваша обязанность заставить мужика любить ее. Понимаете ли, заставить! - глаза агронома загорелись, и голос звучал убежденно.

- Но как, как?

- Проповедью. Да, да, не удивляйтесь. Проповедью, с церковной кафедры. Раз'яснить темному уму, что труд должен быть осмыслен, опоэтизирован, что такой труд не проклятие, а подвиг, а высокое назначенье человека. Вы должны возвести труд в принцип всей жизни, да не всякий трудишко, не всякое ковырянье земли сохой - лишь бы сам был сыт, - а настоящий труд, чтоб зацвела вся земля, чтоб...

- Ерунда! - перебил Пров. - Я церковный староста. Во многословии нет глаголания... Аминь, рассыпься! - и выпил.

- Пожалуйста, я слушаю, нуте-с, - сказал священник, прихлебывая чай.

- А заставить крестьянина вы можете так. Вот, скажем, пришел к вам на исповедь Петр. Исповедовали и говорите ему: вот что, дядя Петр. У всех нынче хлеб уродился хорошо, у тебя плохо, ты без любви, без толку обработал землю, ты согрешил. У всех был засеян клевер, ты хоть и мог засеять, не засеял, ты согрешил. Поэтому нет тебе причастия.

- Тогда этот самый Петр к другому батюшке обратится, а то скажет: ежели не хочешь, так наплевать, - возразил хозяин.

- Это во-первых, - заметил батюшка. - А во-вторых, я не могу этого сказать, это не канонично. А проповеди я говорить буду. Вашей идеей воспользуюсь. Мне это нравится.

- Вот-вот. Внушайте, что нерадивое обращение с землей, или нежелание улучшить породу скота, или устройство плохих изб, холодных хлевов, неряшливая жизнь, неопрятность и так далее, все это - большой грех. Поверь 1000 те, что ваш голос дойдет до мужичьего сознания скорей всего: ведь это не газета, не брошюра, не агроном, а сам батюшка, именем Бога, во храме говорит. Это дороже всяких акафистов, этим вы исполните весь закон и пророков. А потом...

- Ерунда, - опять гукнул захмелевший Пров.

- Что? Ну-те-с...

- А потом мужик и без вас будет любить землю, станет эксплоатировать ее разумно. Заставят обстоятельства. Как? Да очень просто. Тысячу лет жил он свиньей, рабом. Потребности были у него минимальные. А теперь, он нюхнул культуры, хотя бы в виде вот этих часов, этого зеркала, этого пианино. И чтоб все это не уплыло у него из рук, он волей-неволей должен будет улучшать свое хозяйство. Потребности его будут постепенно возрастать, и он силою железного закона выжмет разумно из земли все, что она может дать. И наш мужик не отстанет от своего собрата-датчанина. А может быть, и превзойдет его. Я верю, крепко верю в русского мужика! - закончил агроном.

- Веришь? - вскричал Пров. - Ох ты, отец родной, дако-сь я тебя поцелую, он было полез, перебирая руками по столу, и потянул за собой всю скатерть. Подскочил хозяин, усадил:

- Сиди, кум, сиди.

- Вы верите, - сказал священник, - а я не только верю, но и люблю, всей душой люблю мужика.

- Врет, ей Богу, врет, - пробурчал Пров.

- Кум! Нехорошо.

- Ничего, ничего, я не обижаюсь.

Вновь вошла баба с кнутом.

- Сейчас, сейчас, Маремьянушка.

И стал прощаться.

- Ах, как жаль, не удалось поговорить-то. Да заезжайте, ради Бога, ко мне. Рад буду вот как. Вот вы говорили о сельскохозяйственном товариществе в нашей волости. Я с удовольствием войду в правление, но при условии самой активной работы. А ежели вроде мебели - слуга покорный. А, скажите, власти в дела общества вмешиваться не будут, коммунистов не назначат туда?

- Эти товарищества совершенно самостоятельны и автономны, - ответил агроном.

Пров, пошатываясь, подошел под благословенье, и когда священник с псаломщиком скрылись, он сказал:

- Кутья прокислая. Ограбил меня с сестрой. Отец, покойна головушка, передал ему на храненье пятьсот рублей и приказал после своей смерти мне отдать. Ну, поп не отдал. Зажилил.

Мы удивились: по виду священник показался нам доброй души. Хозяин раз'яснил, что денег у крестьян пропало много: зажиточные крестьяне в банк денег не клали, а давали на хранение доверенным людям: торговцам, врачам, учителям и, в особенности, священникам. Те, известное дело, пускали их в оборот. С тем крестьяне и давали. А тут революция подоспела. Другой бы и готов возвратить, а нечем.

- Вот, может статься, также и отец Кузьма, - закончил хозяин. - Он и школу при церкви строил каменную, исхлопотал средства. Может, часть туда ушла. Нет, чего зря толковать, хороший поп. Только вот что, ежели надумаете к нему итти, не ночуйте у него и не обедайте. Лучше у Пахома Ильича остановитесь, крылечко синее на столбиках.

- Почему?

- Бедно живет отец-то Кузьма. Семья большая, а доходы теперь - тьфу! Да он и не вымогатель - кто что даст.

Ночь темная, и по дороге грязь. Пробирались со спичками. В том конце шумели, а где-то по близости, может быть, из канавы, звонко покрикивал знакомый голос:

- Живой... Я Живой!.. Пасечник... Фамилия - Живой. А вы мертвые!

Мы ночуем на чердаке у братьев Дужиных. Белоусый Андрей давно спит возле печного борова. Чердак высок и просторен. Спят в разных углах и по середке человек тридцать. Раздается дружный храп, мычанье и сонный хохот.

Нам постлан мягкий сенник, чистые простыни и подушки. Да и прочие не на голом полу. Очевидно, сенников и подушек с одеялами у хозяев целый склад.

* * *

Утром Кузьмич осматривал так называемый прокатный пункт. Эти пункты - мера дореволюционная. Они разбросаны по всему уезду. И теперь в плачевном состоянии.

Жнейка, молотилка, две американских бороны.

- А где же сенокосилка и третья борона? - проверяя по списку, спрашивает Кузьмич крестьянина, которому был поручен пункт.

- А их Терентьев взял.

- Под расписку?

- Нет, так. На доверие.

- От Терентьева на мельницу увезли, - говорит 1000 другой крестьянин. - У мельника и стоят. Косилка сломанная вся.

- Ничего не у мельника. Грибков Степан взял, - возражает кудрявый парень.

- Ври!

- Вот-те ври.

- А кто же ремонтирует?

- Да никто... Оно, конечно, ежели пустяковая поломка, то сами, гайку, к примеру, болт. А то средств нет, да и не смыслим. Ране, бывало, до революции, инструктор наведывался.