- А почему же он сменил имя?

- По воле Зевса. Мне ещё покойная мать рассказывала, что у Артемиды была подружка, нимфа Каллисто, с которой они любили охотиться в лесах Эриманфа на медведей.

- Что-что? Повтори. Мне показалось, что ты что-то сказала об Эриманфе?

- Ну и что? Что тебя так поразило?

- Очень знакомое название. Не могу вспомнить только, чем оно мне знакомо. А почему подружки охотились именно на медведей?

- Почему именно на медведей?

- Ладно. Проехали. Все равно. Продолжай, пожалуйста.

- Дружба богини и нимфы была такой крепкой, что Каллисто однажды спросила Артемиду, не разлюбит ли она её со временем, не позабудет-позабросит. И Артемида ей ответила, мол, пока ты, Каллисто, будешь оставаться девой, ничего в отношениях наших не изменится, но если между нами встанет кто-то третий, то дружбе конец. Каллисто даже рассмеялась: быть по сему, значит вечной будет наша дружба. Но ещё громче рассмеялся невидимый слушатель, никто иной, как сам Зевс. Он никогда не упускал случая пошутить и пошалить. И почти немедленно в облике невероятного красавца, улучив удобный момент, предстал перед Каллисто.

- И что дальше? Соблазнил бедняжку?

- А как же? Все мы, нимфы, падки на заезжих молодцов. А тут сам бог, как можно было ему отказать. И забыла тут же нимфа все свои уверения, отошла от девичьих игр, забав и охоты, изменила Артемиде. А Зевс, знамо дело, поматросил и бросил. Недолго музыка играла. Хотела, было, Каллисто снова присоединиться к подруге-богине, но та наотрез отказалась с ней общаться, мол, сама виновата, не надо нарушать обещание. И одна-одинешенька побрела нимфа по лесу. А ей навстречу уже сама Гера, ревнивая супруга Зевса. Зверски отомстила она сопернице - обратила её в медведицу. Но зрел в медвежьей утробе божественный плод и через положенный срок родила медведица чудо-младенца, красивого мальчика. Отнюдь не звереныша. Его нашли и воспитали местные пастухи и назвали его сыном медведицы - Аркадом. Мальчик вырос, стал отважным охотником. И однажды он встретил в лесу свою мать-медведицу. Не подозревая о родстве, хотел, было, поразить её копьем. Но Зевс-Вседержитель опередил его, предотвратил матереубийство и во избежание повторения перенес обоих на небо, превратив в созвездие. С тех пор на небе ярко горит Медведица и устремившийся к ней копьеносный Арктур (уже не Аркад)... Алкмеон, о чем ты задумался? Мне кажется, что ты меня давно не слушаешь?

- Нет-нет, я все слышал, а задумался о том, что не всегда боги предусмотрительны и не каждое убийство матери они предотвращают. Наверное, оттого стало меньше мира и счастья на земле. Кстати, Аркадия названа не в честь ли этого Аркада?

- Несомненно. И его потомки (впрочем, когда только он успел их завести?) основали многие аркадские города: Тегей, Стимфол, Псофид...

- Постой-постой, ты сказала: Псофид... Что-то очень-очень знакомое. А кто там правит сегодня, не знаешь ли?

- Фегей.

- Конечно, Фегей. Именно Фегей, чье имя я так прочно забыл. А у него были дети - Агенор и Проной, и ещё Алфесибея, моя супруга...

- Как супруга? Неужели Алфесибея из Псофида была твоей женой? И ты все это от меня скрыл?

Каллироя не выдержала, резко поднялась и встряхнула Алкмеона за плечи.

- Расскажи мне немедленно обо всем.

- Да нечего рассказывать. Ничего не помню, хоть убей. Опять в голове один кровавый туман. Вспомнилось только, что Алфесибея была моей женой, но нас разлучили Эринии.

- Если они разлучили вас навсегда и брак ваш расторгнут, то это просто замечательно. А у тебя не осталось ничего от неё на память?

- Абсолютно ничего.

- А у неё от тебя?

- Вроде бы тоже. Ведь и к ней я заявился, как к тебе, преследуемый Эриниями скиталец, без гроша в кармане. Хотя... у меня в поясе было укрыто наследственное ожерелье Гармонии, я и отдал его Фегею в качестве выкупа-вено.

- И не забрал его назад при разводе?

- Не успел.

- Значит, ваш брак не расторгнут законным образом, и ты - двоеженец. Вернее, отныне я тебе не жена и не буду ею, пока ожерелье Гармонии не будет принадлежать мне по праву.

Каллироя отпрянула от Алкмеона и ушла далеко на берег реки.

Совсем стемнело. Звезды отодвинулись, когда на небо выкатилась полная луна. Алкмеон сидел на скамейке, не замечая бега времени, не зная, куда податься и что предпринять. Наконец к нему подошел Ахелой, сочувственно похлопал по плечу и произнес слова утешения.

- Все уладится, но ты же знаешь нрав моей дочери, даже я не могу с ним совладать. Выход один - принести ей ожерелье Гармонии.

- Но как я сумею это сделать? Стоит мне только перешагнуть речной рукав, как на меня тотчас же накинуться Эринии.

- Ты уже передохнул, потом ты все-таки в свое время притерпелся к мучительницам. Но на всякий случай, для присмотра за тобой и мало-мальской помощи я дам тебе в спутники Актора. Уладь дело с разводом и возвращайся с ожерельем побыстрее. Каллироя шутить не любит.

V

Скиталец ли я, живущий на одном месте уже четверть века, в одной железобетонной клетке, уставленной по периметру книгами? Всенепременно. Мои духовные и нравственные скитальчества ничем не легче земных передвижений. А уж скитальчество литературное, невозможность писать в одних и тех же рамках не подлежит обсуждению. Да, я не воспроизвожу окружающий меня мир, а пересоздаю его по-своему. Пусть и с оглядкой на любимые образцы, пусть порой из заемного материала, но выбор в конечном счете остается за мной. Творческий акт - процесс малоуловимый, физиология его почти не изучена. Другое дело - анатомия трупа, квалифицированное разделывание конечного плода, в данном случае романа или повести. Самооправдание мое помимо уверенности в художественном дискурсе именно - в несказанном блаженстве участия в таинстве. Все-таки нашей рукой всегда водит Аполлон.

Другое дело, что рука неопытная, рука вялая, как плохая кисть или незаточенное стило, может испортить фактуру произведения. Плохая память не извинение и может быть даже не помеха. Изредка она даруется богами, как спасение и милость. Если бы помнить все обиды, каждую несправедливость, любую мелочь, жизнь просто-напросто стала бы непереносимой.

Впрочем, подсознание помнит все. Стоит только потянуть за нитку, как вытягивается постепенно весь клубок. Помнят губы, помнят веки, помнят пальцы на руке и - внизу лесочек редкий, как щетина на щеке. Так сказать, вид сверху, из пролетающего самолета.

Когда я вспоминаю, я существую. Как это ни болезненно. Оборотясь в существо беспамятное, я не что иное, как слегка мыслящая протоплазма, студень, кисель с глазами. Нечто ужасное, восходящее к Химере, Медузе Горгоне, столкнувшись с которой неосторожным взглядом сразу каменеешь.

Я хочу оглянуться и не могу из-за общей скованности. Память сродни оглядке, которая в свою очередь сродни тошноте (только тогда оглядываешься то внутрь, то наружу), ведь опамятовшись помимо оглядки в прошлое надо постоянно сторожко оглядываться по сторонам, к тому же внимательно вглядываясь в будущее.

Человеческая память нечто вроде локатора у летучих мышей: можно летать в полной темноте, ультразвуковые волны выполнят роль предохранителя, лота, глубомера для свободного прохода судна.

Память - автопилот, ведущий к цели самолет и только сильная магнитная буря способна нарушить координацию всевозможных астронавигационных приборов. Утратив память, начинаешь жить в одном измерении вместо четырех. Память - главный измеритель времени, ибо на самом деле времени нет, есть одна стеклянная вечность Фурье или Чернышевского, стеклянная тюрьма, о которой я, впрочем, рассказывал.

Памяти по-настоящему возможно нет у мумий; и египетский фараон, и наш коммунистический кормчий равновелико страдают беспамятством.

Когда у меня случаются провалы в памяти, мне кажется, что я пустотелый, содержимое исчезло, остался только гулкий каркас. Стучи-стучи, все равно не достучишься, не добудишься сознания, только эхо, звук сталепрокатной кожи служит опознавательным знаком субъекта.