Он был коренастый, крепкий. И кулаки у него крепкие. И вообще хорошо иметь такого брата!

У них были одни учебники на двоих, один портфель на двоих, одна пара валенок на двоих и одни тайны на двоих. Например, тайна про овраг, о которой даже мать ничего не знала...

Улица, на которой стоял их дом, достигнув подножия Соколиной горы, обрывалась и разбегалась в разные стороны неширокими тропинками. Одна тропинка вела к нефтяным вышкам и поселку нефтяников. По ней ходили редко, потому что в поселок вела другая дорога - широкое асфальтовое шоссе, проложенное где-то там, за горой. Другая тропинка тянулась к кирпичному заводу - туда тоже вела большая удобная дорога с Волги, из-под горы.

И еще одна тропинка мимо старого татарского кладбища выводила к глубокому оврагу. Все мальчишки с их улицы утверждали, что целое лето на дне его лежит лед: такой он глубокий.

Однажды мать купила им коньки, одну пару на двоих. До зимы было еще далеко, а испытать коньки не терпелось, и они отправились к оврагу.

Дина подбежала к нему первая и, привстав на цыпочки, глянула вниз. На дне оврага действительно что-то поблескивало.

- Скорее! - крикнула Дина, помахав рукой Андрею, который все еще топал по тропинке.

Она перекинула перевязанные веревкой коньки через плечо и побежала вдоль кромки оврага - поискать подходящее место, где можно спуститься, как вдруг большой пласт земли под ее ногами отломился, словно его срезали ножом, и пополз вниз...

Дина даже не успела вскрикнуть. Зато Андрей успел не только подскочить к сестре одним невероятно большим прыжком, но даже успел ухватить ее за руку. Другой рукой он намертво вцепился в куст шиповника.

Дина висела над пропастью, безуспешно пытаясь зацепиться ногой за мягкую отсыревшую стенку оврага... Но она все-таки помнила: Андрей не сможет ее удержать, ни за что не сможет, сам упадет! И она твердила:

- Отпусти! Отпусти! Отпусти!

Но он не выпустил ее руку. И новый пласт глины отломился от овражьего края! Падая, он, как лопатой, подцепил по дороге Дину, и они вместе Дина, Андрей и куст шиповника, за который Андрей держался, - сползли вниз.

Пласт, ударившись о дно оврага, превратился в мягкую кучу глины. Это их спасло.

Левая ладонь Андрея была разодрана до крови шипами, с пальцев капала кровь, но он все-таки взял и распрудил ручей, протекающий по дну оврага (оказывается, это был не лед, а ручей), потому что его перекрыло обвалом. Пусть течет!

Он и сейчас переливается, поблескивает ледяными искрами, этот ручей. Только склоны оврага теперь крепкие: на них разросся кустарник.

Правда, они с Андреем уже давно там не были. Теперь каждое лето Дину отправляли вместе с Лелькой в Брыковку, к Лелькиной бабушке, и они с братом расставались до самой осени.

Дождик на улице кончился, словно кто-то разом смахнул с неба все облака, даже самые тяжелые.

Андрей распахнул окно, и солнце, пробившись сквозь листву разбухшего от воды клена, заиграло на его лице яркими зайчиками. Он смотрел на клен и улыбался. Думал, наверное, о том, как Дина будет его под этот клен заманивать. Вот теперь к брату можно было подступиться!

- Придется тащить маме галоши, - громко сказала Дина Кузьке, который уже получил свою долю - рыбий хвост - и теперь, разлегшись на половичке у двери, мурлыкал на всю комнату.

- Я! - сейчас же вызвался Андрей.

Он накинул на себя пиджак, сунул под мышку зонтик и мамины галоши и ушел, сказав на прощание, что рыбу, кроме Кузьки, все равно никто есть не будет, если даже ее только полчаса назад выловили в Волге или в Черном море, и что незачем было из-за нее ходить к нефтяникам. Дина попыталась сунуть ему на дорогу кусок хлеба с сахаром, но он гордо отпихнул ее руку.

Андрей ушел, а к Дине ворвалась Лелька, взъерошенная, вымокшая до ниточки.

Лелькина физиономия пылала гневом, а пила под лестницей так загрохотала, что не могла успокоиться минуты две.

- Я всегда думала, что она дрянь! - закричала Лелька. - Я ей всегда это говорила! В глаза!

- Кто дрянь?

- Верка Щеглова!

- Почему?

- А потому! Притащила осенью фикус в школу, а теперь ходит по классам, шарит по подоконникам. Хочет забрать обратно. Боится, пропадет.

- Конечно, пропадет, - сказала Дина, чтобы подразнить Лельку, потому что они еще вчера вечером поссорились из-за Брыковки.

Дина назвала Брыковку Дрыковкой, сказала, что эта самая Брыковка ей до смерти надоела, а Лелька обиделась. Надо было извиниться перед Лелькой за Брыковку, но Дина не извинилась и довела ссору до конца. Они еще и не так умели ссориться - все равно потом мирились. И теперь помирятся. И Лелька сейчас к ней мириться пришла. Это уж точно!

- В восьмом "А" одни стиляги собрались! - искала Лелька путь к примирению. - А первая - ты! Бездельники! Склочники! Вот погоди, восьмой "А" еще себя покажет! Вон Верка уже показала. И вообще наш восьмой "А" барахло! И вообще никто не заслуживает Брыковки!..

- Ну хватит! Помирились! - весело сказала Дина Лельке и выпроводила ее на крыльцо.

Напоследок Лелька еще раз обозвала Дину стилягой и двинулась к калитке. Возле калитки она чуть не сбила с ног Алексея Николаевича.

- Здраст!.. - буркнула Лелька, зачерпнула полуботинком пол-лужи и ушла, хлопнув калиткой.

Алексей Николаевич подмигнул стоящей на крыльце Дине, старательно вытер ноги о резиновый половичок и сказал, прежде чем войти в дом:

- Между прочим, тогда тоже всю ночь лил дождь. Так что если бы это был просто пожар, то его загасило бы.

Дина усмехнулась: уж кому-кому, а ей с Андреем он мог бы не сочинять про зарево. Потому что приехали они сюда с матерью в тревожные военные годы из далеких партизанских краев и у них была своя, самая крепкая, самая верная память о войне: Иван Чижиков...

Они так и называли его - Иван Чижиков. Потому что никто никогда при жизни не называл его отцом: они с Андреем родились после его смерти. Он был партизаном и погиб в бою.

На столике в их комнате стоял его портрет, нарисованный Андреем.

Рисовать портрет Ивана Чижикова было трудно: ни одной его фотографии не сохранилось. Андрею пришлось рисовать вслепую, со слов матери и с ее помощью. Но портрет после долгих и неудачных попыток все-таки удался. Мать взглянула на него и сказала:

- Похож. Очень.

Больше она не сказала ничего, лишь взяла у Андрея из рук карандаш и подправила на нарисованном лице брови, чуть приподняв их кончики вверх, к вискам. Отец на портрете был очень молодым и очень красивым.

Портрет поставили на столике возле зеркала, и теперь Иван Чижиков поселился в их комнате почти осязаемо: на него можно было смотреть. С ним можно было даже посоветоваться. Он всегда отвечал Дине и Андрею умным, добрым взглядом темно-карих и почему-то удивительно знакомых глаз: "Конечно. Вы решили правильно. Я на вашем месте поступил бы так же".

И они отходили от портрета успокоенные и очень довольные тем, что Иван Чижиков умеет решать все так легко и просто.

С работы мать пришла без галош, без зонтика и без Андрея. В руках она держала размокшие босоножки. Босая, в легком ситцевом платье, сейчас она еще больше, чем обычно, была похожа на девчонку. В волосах запутались прозрачные капли воды: это мать нарочно шла под мокрыми деревьями, чтобы получить свою долю дождя, который кончился, наверно, еще до того, как она вышла из цеха.

- Он же потащил тебе зонтик и галоши! Так и знала, что не дойдет, застрянет где-нибудь по дороге!

- Куда же это он мог подеваться? - забеспокоилась мать. - Вот наказание! У него привычка ходить и не смотреть по сторонам! И у тебя такая же привычка! Угодите когда-нибудь под машину!

Она отшвырнула босоножки и бросилась его разыскивать, приказав Дине:

- Сиди дома!

Ну да! Дина на ходу натянула на себя плащ, сунула ноги в галоши и бросилась следом за матерью.