И с помощью стайки этих чудесных ребят я добрался до окраины Рогачева, где одна из рабочих семей приютила и укрыла меня. Там меня накормили и напоили, перевязали рану и оставили ночевать. (К сожалению, я не помню имен этих мальчишек и людей, укрывших меня. Надеюсь, что кто-либо из них прочтет эти строки и отзовется…)
За ночь немецкие танковые подразделения достигли города Рогачева и заняли его, но форсировать Днепр не смогли. С рассветом, переодевшись в гражданское платье, в сопровождении четырнадцатилетнего сына рабочего, в семье которого ночевал, я выбрался из города и вышел к Днепру. На западном берегу мы нашли оставленную кем-то лодку, сбили замок с цепи и поплыли к восточному берегу. На середине реки услышали гул мотора, а затем увидели пикирующий на нас «мессер». Обстреляв нас, фашист боевым разворотом ушел на запад. К нашему счастью, ни одна пуля не попала в лодку, и мы благополучно добрались до берега.
Распрощавшись со своим юным проводником, опираясь на самодельный костыль и палку, я заковылял на восток. Казалось, все страшное позади. Но на широкой кочковатой пойме, которую мне предстояло пересечь, меня неожиданно обстреляли. Вначале редкие, а затем более частые выстрелы раздавались то с одного, то с другого берега. Засвистели пули, невдалеке стали падать и мины. Ничего не оставалось, как распластаться в высокой траве и ползти среди кочек в сторону леса.
Когда я очутился у цели, поднявшиеся из траншеи красноармейцы приказали мне встать и поднять руки вверх.
Хотя мне было тяжело стоять без костыля и палки, я с удовольствием выполнил команду и «сдался в плен». Пожилой сержант с пышными усами, который был старшим командиром на этом рубеже, распорядился отвести меня на командный пункт. По пути я видел мелкие, наспех вырытые в песчаном грунте траншеи, занятые небольшим количеством бойцов.
Впереди траншей, насколько хватало глаз, расстилались заливные луга. Располагая необходимым вооружением, войска, оборонявшие этот естественный рубеж, могли создать здесь неприступную оборону. Но даже я разглядел: оборонявшиеся располагали только небольшими силами и легким стрелковым вооружением. Это наводило на грустные размышления. Если бронетанковые части врага быстро форсируют реку, то не встретят на восточном берегу серьезного сопротивления…
Я рассказал проверявшему мои документы комбату о силах врага и попросил немедленно передать мои данные в вышестоящий штаб. Тут же мне пришлось выслушать горькие и справедливые упреки.
— Может быть, вы, товарищ летчик, скажете нам, где наша хваленая авиация, о которой газеты писали? Выше и быстрее всех, побили все рекорды, в песнях пели «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны…» Что-то ее мало на фронте, только одни немцы над нами висят.
Что я мог ответить?
Мы уже убедились, что к началу войны не успели многого. Не отработали взаимодействия с истребительной авиацией, воздушные стрельбы и бомбометание на полигоне проводились в крайне упрощенной обстановке. Не успели провести подготовку к боевым действиям в ночных условиях, выходу на цель и бомбометанию в лучах прожекторов, не изучали тактики ведения боевых действий истребительной авиацией вероятного противника, не знали уязвимых мест самолетов-истребителей фашистской Германии. Управление нашими соединениями проводилось на земле флажками, а в воздухе условными сигналами в виде покачивания самолета с крыла на крыло, радиосвязь не использовалась. В первые недели войны бомбардировщики и даже штурмовики часто наносили удары по противнику распыленно, вместо того чтобы в короткий промежуток времени наносить мощные удары по врагу.
Следствия такой тактики я наблюдал с земли, когда спустился на парашюте. После того как две пары Ме-109 расправились с нашими самолетами, потеряв при этом только один самолет, с востока прилетела пара Ил-2 и с ходу начала штурмовать танки противника. Оставшиеся там «мессеры» набросились на них и сразу сбили оба штурмовика. Через несколько минут прилетели другие два «ила», и их постигла та же участь. Вскоре надо мной пролетело звено бомбардировщиков Пе-2 и начало бомбежку. «Мессершмитты» бросились в атаку. После короткой воздушной схватки только два наших самолета ушли домой целыми.
Экипажи наших штурмовиков и бомбардировщиков вели себя геройски, вступали в неравный воздушный бой и даже объятые пламенем прорывались к танковой колонне немцев, бомбили и обстреливали ее… Но если бы мы действовали одновременно, в едином боевом порядке нанесли мощным стальным кулаком сокрушительный удар по противнику, он понес бы гораздо большие потери, а мы сохранили бы людей и технику.
Тогда я не знал причин и обстоятельств нашего тяжелого положения в воздухе. Что я мог сказать пехотным командирам в то трудное время?
И я рассказал, как самоотверженно сражается наша авиация, помогая наземным войскам сдерживать наступление превосходящих сил противника. Я рассказал, как силами почти одной авиации, ее непрерывными и мощными ударами было задержано стремительное продвижение немецких бронетанковых частей в районах Кобрина, Картуз-Березы, Бобруйска, Вильно, рассказал о вчерашней нашей работе на подступах к Рогачеву…
Глаза моих собеседников потеплели. Командиры понимали: всем трудно в эти, первые дни войны.
…Через два дня, после долгих мытарств на забитых беженцами дорогах, я добрался до Смоленска. Обросший густой щетиной, грязный и чертовски голодный, я направился прежде всего в гарнизонную столовую. Было время уборки. Приняв за попрошайку, одна из официанток выставила меня за дверь:
— Шляются здесь всякие бродяги. Но другая вскрикнула:
— Девочки, это же Коля Богданов! — Подбежала, схватила за руку и потащила к одному из столов.
Перебивая друг друга, девчата расспрашивали меня о случившемся, не забывая при этом усердно кормить всем, что нашлось на плите. Потом рассказали о гарнизонных новостях. Я узнал, что в часть возвратились Борисенко, Чумаченко, Антонов и Клебанов. Это были мои друзья, и я был очень рад, что они живы.
В санчасти мне сделали перевязку. Врач успокоил, сказав, что ранение легкое. Приободренный, я заковылял домой, надеясь встретиться с женой и сыном. Я рассчитывал, что уехавшая накануне войны к своим родителям в Тбилиси жена вернулась.
Не знал я тогда, что в это самое время моя Женя, мой верный и преданный друг, оставив на руках дедушки нашего сына, голодная, оборванная, под непрерывными бомбежками, целую неделю мечется близ Брянска из эшелона в эшелон, тщетно пытаясь пробиться к фронту, к мужу…
В авиагарнизоне от бомбардировок большие разрушения, но наш дом цел. Поднимаюсь на второй этаж, вхожу в квартиру. Никого нет, все вещи на своих местах, как я их оставил, улетая в Ельню, только выбитые взрывной волной стекла разбросаны по полу. Значит, жена не возвращалась в Смоленск. Убираю стекла, которые неприятно скрипят под ногами, раздеваюсь и ложусь в постель. Обожженные руки сильно болят, ноет рана. Пытаюсь уснуть, но ничего не выходит. Пережитое за последние дни проходит перед глазами. Не могу представить себе, что не будет рядом белокурого юного Бори Хомчановского, не будет богатыря Саши Журавского, трудолюбивого Вадима Григорьева. Сколько раз за столь короткое время мы были в таких переделках, что казалось — конец, но каждый раз, хоть и изрядно потрепанные, возвращались домой. И никогда я не видел, чтобы они дрогнули в бою, никогда не слышал в их голосе тревоги и страха. Они верили в меня, и я верил в них. Как я теперь буду без них?
…Мне часто приходилось читать, что в момент смертельной опасности перед глазами человека проходит вся его жизнь. По-моему, это выдумка людей, не сталкивавшихся с настоящей опасностью. Вспомнились мне в эту ночь несколько случаев из моей летной работы.
В Тамбовской авиашколе я обучал курсанта выводу самолета из штопора. Из-за недомогания курсант потерял сознание и намертво зажал рули управления самолетом. Машина крутила виток за витком, теряя высоту. Я не мог двинуть рулями, не имел права покинуть самолет, обречь курсанта на гибель. Только на небольшой высоте, когда до земли оставались считанные десятки метров, мне удалось преодолеть силу вращения, перегнуться через борт передней кабины, вырвать ручку управления из руки курсанта и вывести самолет из штопора.