Меррик с подозрением смотрит на ананасовые дольки.

― Горячий ананас?

― Это вкусно, ― уверяет его Салливан.

Его отец пробует кусочек. Затем наполняет свою тарелку.

Салливан смеется, хотя в смехе слышится обида.

― Ты никогда не съедаешь даже треть того, что я готовлю!

Меррик усмехается:

― И ты тоже! Как ты додумалась до этого, Тео?

Я говорю Меррику правду.

― Однажды я попробовала его на одном из бразильских грилей, ну, знаете, где к столу приносят мясо на шампурах? Ананас принесли только один раз, и это было лучшее, что было во всем заведении. Так что мне пришлось придумать, как приготовить его самой.

― Где ты взяла рецепт?

― Рецепта нет, я сегодня впервые попробовала их приготовить.

― Тео очень талантлива, ― говорит Салливан.

― Я вижу. ― Меррик запихивает в себя еду с такой скоростью, будто не ел месяц. А может, и не ел ― одежда на нем висит так, будто он когда-то был крупнее.

― Чем вы занимаетесь, мистер Меррик? ― Я немного спотыкаюсь на его имени.

Он делает вид, что не замечает.

― Раньше я был каскадером.

― Так мои родители познакомились, ― объясняет Салливан.

Меррик бросает взгляд на дом. Уже слишком темно, чтобы разглядеть спальню, но я, как и он, знаю, что портрет все еще там.

В этом доме Стелла Ривас ощущается повсюду. Как будто Меррик живет рядом с ее могилой.

А Салливан живет прямо в ней.

Я сглатываю ком в горле.

― Как вы стали им?

Меррик не отвечает, но потом я вижу, что он из вежливости вытирает рот бумажной салфеткой, прежде чем заговорить.

― Сначала я был гонщиком. Но не настолько хорошим, чтобы пробиться наверх. Чтобы свести концы с концами, я несколько раз сыграл водителей на съемочных площадках. Однажды каскадер, которого наняли для прыжка с крыши, не пришел. И я сказал, что могу попробовать.

― Вы смелый. ― Мне стало нехорошо, как только я представила эту сцену.

― Скорее, безрассудный и глупый. ― Меррик откусывает чудовищный кусок от своего стейка. ― Я понятия не имел, что делаю. Но с большей частью работы справлялась гравитация.

Я заметила, что он сказал, что был каскадером, в прошедшем времени.

Я бросаю взгляд на Салливана, который явно нервничает. Наверное, он боится, что я спрошу Меррика, чем он занимается сейчас.

Кажется, я уже стала свидетелем того, как он медленно уничтожает свою жизнь, день за днем. Пока Салливан пытается удержать своего отца от саморазрушения.

― Не знаю, смогла бы я спрыгнуть с крыши, ― говорю я. ― Даже ради миллиона долларов. Даже если бы чек ждал меня внизу.

Меррик издает захлебывающийся звук, который я в конце концов распознаю как смех.

― Миллион долларов! Они заплатили мне сорок восемь баксов.

Мы все смеемся над этой жалкой цифрой и пониманием того, что, если бы это было действительно важно… каждый из нас совершил бы такой прыжок.

Я бы прыгнула, если бы мне пришлось. Я бы прыгала каждый раз.

Глаза Салливана встречаются с моими. Он улыбается мне, показывая, что наконец-то расслабился и отбросил все заботы на сегодня.

Я улыбаюсь ему в ответ. Я не могу помочь его отцу. Но, возможно, я смогу его откормить… Меррик наполняет еще одну тарелку.

Пустые шампуры Салливана сложены, как хворост на тарелке.

Я получаю глубокое удовлетворение от того, что кормлю этих двух мужчин.

Это первобытная потребность, потребность быть нужной.

Это настоящее, еда, которую я готовлю, удовлетворение, которое она приносит, красота ночи, которую невозможно игнорировать, когда наши животы полны и все улеглось.

От свечей поднимается дым. Бледные, ночные мотыльки кружатся вокруг пламени.

Прошло много времени с тех пор, как я сидела за столом в кругу семьи. Эта семья маленькая и сломленная, но семьи ― как книги… те, которые используются и потрепаны, ― это те, в которых любили.

В моей семье были только я и моя мама. Я бы отдала все, все, что угодно, за еще один ужин с ней. Я бы стерпела все занозы, вонзающиеся в мою задницу, весь дым от гриля. Даже если бы она выглядела больной, как отец Салливана. Даже если она была больна, как в самом конце.

Может, это и милосердие, когда люди покидают нас, чтобы не испытывать боль. Но это не милость для тех, кто их теряет.

Я думала, что готова. Даже близко не была. Я и предположить не могла, как сильно буду скучать по ней. И каково это ― быть одной… ни одного человека на планете, который бы тебя любил. Кто даже знает твое второе имя.

― Давай, ешь… ― Меррик подталкивает ко мне блюдо с последним куском мяса. ― Нужно немного подкормить тебя.

― Кто бы говорил, ― фыркает Салливан.

― Я старик. Неважно, что я усох.

Меррик отнюдь не старик, но в его движениях есть какая-то усталость и обреченность, словно каждая часть его тела болит.

Когда он двигает блюдо, я замечаю выцветшие татуировки на его руке ― такие не делают ни в одной студии. Они похожи на те, что бывают у моряков… или заключенных.

Небо становится пурпурным, появляются слабые звезды. Свечи потухли, один бедный сгоревший мотылек утонул в воске.

― Можно было бы развесить здесь фонарики… ― Я бросаю взгляд на голую беседку. ― Было бы очень красиво.

Чтобы двор стал красивым по общепринятым меркам, нужно проделать гораздо больше работы, но мне нравится его дикость. Если его немного подправить, убрать сорняки и сухостой, он может стать естественным, а не безысходным, как сейчас.

Когда приходит время убирать со стола, Салливан несет увесистую стопку посуды на кухню и тут же наполняет раковину, закатывая рукава рубашки и принимаясь за работу, чтобы отмыть все дочиста.

Меррик остается снаружи, убирая крошки со стола и подбирая бумажные салфетки, которые разлетелись от ветра.

Когда я присоединяюсь к Салливану, он пытается меня прогнать.

― Тебе не нужно убираться! Ты все приготовила.

― Я могу помочь вытереть.

Он косо улыбается мне.

― Ладно, я не хочу ссориться.

Звук воды расслабляет. Наши руки соприкасаются, когда он передает мне ополоснутые тарелки.

Я говорю:

― Спасибо. За цветы.

Я ожидаю, что Салливан спросит, видел ли их Ангус, но он только улыбается.

― Не за что.

Я сообщаю ему хорошие новости:

― Ангус спросил, можем ли мы поужинать вместе в эти выходные.

― Да? ― Салливан ополаскивает еще одну тарелку и передает ее мне. ― Это хорошо.

Я предполагаю, что он доволен, но, поскольку он уже был в расслабленном состоянии, трудно сказать.

― Лиловый ― мой любимый цвет, ― рискую я.

― Я знаю.

Я быстро поднимаю на него глаза.

― Откуда?

― Это был цвет твоего выпускного платья. И тех кроссовок, которые ты всегда носила. И блокнота, в котором ты делала наброски…

Он прав.

Если бы вы спросили меня десять лет назад, я бы ответила, что Салливан Ривас едва ли знает о моем существовании.

Теперь я улыбаюсь про себя, думая, что, возможно, цветы все-таки были не только для Ангуса.