Густя встретила Родиона сдержанно, одни только глаза и выдавали ее восхищение.

Она высвободила из-под платка руку и протянула ему баранку.

— Спасибо, Родя. Вот тебе награда. По обычаю.

И поклонилась.

Родька глянул на улыбающегося Дорофея и взял честно заработанную баранку. А Густя, когда шли домой, добавила:

— Ты очень смелый, Родя. И сильный! Я ноне буду тебя любить. Только… шхуна-то ведь стоит на месте, не покачнется. А настоящие зуйки лезут на клотик на ходу, на волне!..

— Ну ты, бесово отродье! — шутливо сказал отец и, ухватив дочь за косу, потрепал так, чтобы не было слишком больно.

— Какое же я бесово отродье? — с неподдельным удивлением отозвалась Густя. Я тятькина и мамкина дочка, не бесова!..

— Над парнем потешаешься, а сама со страху на траву уселась!

— Я не со страху. Просто стоять надоело.

— А я ей велел стоять, — заметил Родион.

Когда Родька лазил на клотик, Вавила Ряхин забрался в свою продуктовую лавку, зажег там стеариновую свечу, взял из ящика бутылку вина, с полки — стакан, разодрал руками селедку и стал в одиночестве справлять тризну по своей безраздельной и всемогущей власти в Унде.

Он глядел на слабое пламя. Стеарин оплывал, стекал струйкой по стволу свечки. Вавиле казалось, что так вот быстротечно и неизбежно тает эта власть, а вместе с нею и благополучие и спокойная жизнь.

Дома жена пить не разрешала, да он никогда раньше и не злоупотреблял этим. Вспомнив о Меланье, Вавила поморщился, покачал захмелевшей головой. Он не любил жену за то, что она капризна, брюзглива и ревнива. Стала ревновать его даже к Фекле, которая раньше служила горничной в доме и спала в отведенной ей комнатенке в первом этаже. Глазищи-то выкатит, груди-то выпялит, задом вильнет — и готово: ты побежал к ней! — в слепой своей ревности говорила Меланья мужу совершенно безосновательно.

Своими упреками Меланья довела Вавилу до того, что он вынужден был услать девку на кухню, а жить велел в доме ее родителей, в одиночестве. Отец у Феклы утонул, мать умерла.

Фекла послушно подчинилась, все время проводила на кухне, не появляясь в комнатах. Однако Меланья на этом не успокоилась. Она стала теперь бранить Вавилу за то, что он якобы поселил девку в ее доме затем, чтобы ему удобнее было незаметно к ней ходить.

Вот дура, прости господи, — думал о жене Вавила.

В последнее время, видя, как меняется жизнь и Вавила терпит в делах неудачу за неудачей, Меланья все чаще стала поговаривать, что уедет к отцу в Архангельск и увезет Веньку.

От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив…

Ряхин успокаивал себя тем, что в него вступили не все. Многие рыбаки решили жить наособицу, значит, какая-то часть их неминуемо обратится к нему. Запасов пока хватит: есть мука, крупы разные, соленая рыба в бочках, сахар и другое продовольствие. Больше не надо: времена неустойчивы. Лучше сберечь на черный день деньги.

Решив идти на сельдяной промысел, Вавила намеревался вскоре объявить о наборе команды. Надо срочно чинить кошельковый невод. Им еще можно ловить.

Зелено вино бередило душу, все чаще вспоминались обиды. И снова, как в Архангельске, вызывали неприятное ощущение слова Панькина: Вавиле недолго в Унде королем быть! А в Архангельске таможенники сказали: Ну-ну, плавай пока. Чудилось Вавиле в этих словах нечто зловещее. А что может быть? Или на лесозаготовки упекут, или станет он, как и все, рядовым рыбаком без судов и лавок.

Вавила допил вино, свернул большой кулек, насыпал в него пряников, конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив пальцы, погасил свечу и запер лавку на два замка.

Он пошел к Фекле: пусть хоть, по крайней мере, Меланья беситься будет не зря…

Было уже светло. Только что взошедшее солнце сразу попало в вязкую свинцово-серую тучу, наползшую с севера, и краски его померкли. Вверху, над тучей, от него протянулись, выбились на простор неба лучи-стрелы. Они ударили в верховые перистые облака, и те заискрились, засверкали теплым оранжевым светом.

Деревня спала. Стараясь не греметь бахилами по деревянным мосткам, Вавила шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два этажа, срубленная из толстых бревен, она мертво глядела в утро запыленными окнами нежилых комнат. Только внизу на подоконнике, в зимовке, стояли цветы. Вавила осторожно постучал в низенькое оконце. Спустя две-три минуты занавеска откинулась, и над цветочниками показалось испуганное лицо.

— Вавила Дмитрич? — донесся глухо сквозь стекло голос. — Что вам нужно? Так рано!

— Отопри!

Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила оглянулся по сторонам и вошел на крыльцо.

Фекла, став посреди комнаты, незаметно оправила кофту. Темно-русые волосы наспех собраны в тяжелый узел, схвачены гребенкой. Лицо слегка припухло со сна. Выжидательно смотрела на Вавилу, настороженная, собранная. Он протянул ей кулек.

— Возьми, гостинцы тебе.

— Что вы! Спасибо. По какому случаю?

— Поминки справляю.

— Какие поминки? — в голосе Феклы тревога.

Вавила хотел было сказать: По власти своей, но сдержался, поставил на стол вино и потребовал стаканы.

Фекла нерешительно посмотрела на вино, но все же принесла стакан, тарелку, насыпала в нее гостинцев.

— Садись, выпьем.

— Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте.

— Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то.

— Зачем? — холодно и твердо спросила она. Глаза ее, большие, строгие, обожгли его.

— Хочешь быть моей… женой? Ничего не пожалею! — в лоб спросил хозяин.

Фекла отпрянула в сторону, стала у печи.

— У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом!

— Меланью… я… не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней речь…

— Господи, что с вами?

Вавила попытался обнять девушку, но Фекла не позволила, ускользнула от него, распахнула настежь дверь в сени:

— Обижаете меня, девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые… Вот вам бог, а вот и порог.

И вытолкала его из избы. Дверь захлопнулась, взвизгнул засов. Вавила постоял, махнул рукой и пошел к дому.

После собрания дедко Иероним пришел домой, снял бушлат и молодцевато расправил сухонькие плечи.

— Радуйся, старуха! — сказал он жене. — У нас нонче кооператив и лавка своя скоро откроется!

Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: Вроде трезв.

— Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила?

Старик махнул рукой:

— Вавилу побоку!

— Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, — властно приказала жена.

— А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел?

Старуха ахнула:

— А што оно такое? Вроде овина?

— Дура! Разве есть в Унде овины?

— Тут нет, дак у нас есть.

Жена имела в виду свою родину — деревеньку близ станции Плесецкой, что по дороге от Архангельска в Вологду.

— Тьфу, глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый человек. Хоть разводись, к едрене бабушке!

Старуха метнула глаза на ухват:

— Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой!

В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор, всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже по слабости здоровья пробавлявшийся вязаньем сетей.

Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, голова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку:

— Расскажи, Ронюшка, што там было-то?

Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями, а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевязанной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал:

— И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил.

— Дак ведь меня не примут. Здоровья нет…

— Примут! — уверенно сказал Иероним. — Я замолвлю словцо! Понял?

Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила семье с незапамятных времен. Давно собирался Дорофей сменить пух. Да где его взять?..