Если вмешательство англичан остается главным событием пьесы, то Соинка также усовершенствовал фигуру Королевского всадника. В его версии не только вмешательство извне подрывает ритуал погребения с его обязательным самоубийством. Здесь сам Королевский всадник сомневается, колеблется и откладывает ритуал, требуя для себя молодую невесту. Даже без вмешательства что-то идет не так - старые обычаи больше не принимаются без вопросов. Это похоже на то, как если бы Королевский всадник попросил, чтобы его арестовал участковый, чтобы ему не пришлось совершать самоубийство. Когда сын, наконец, заменяет отца, он восстанавливает то, что было сломано не только участковым и его женой, но и его собственным отцом.
Сойинка не особенно интересовался историческими обстоятельствами этих событий (например, он перепутал год), но он уловил их более широкое значение: в первой половине двадцатого века необходимость ритуального самоубийства была поставлена под сомнение, и есть основания полагать, что она могла измениться в любом случае. Британское вмешательство не просто заставило сына совершить акт; оно помешало ритуалу пройти через свой собственный процесс постепенной трансформации и модернизации.
Эти изменения сделали пьесу более сложной, более запутанной, более трагичной. Но сами по себе они не превратили бы "Смерть и королевский всадник" в шедевр, которым она является, в одну из величайших пьес двадцатого века. Переписывая историю Королевского всадника, Соинка мобилизовал все, что он знал о театре и традиции, и превратил эту пьесу в глубокое исследование ритуала, возможно, самой древней формы формирования смысла человечества.
Главная мысль Соинки заключается в том, что самоубийство всадника - не единственный совершаемый ритуал. Думать так означало бы согласиться с тем, что йоруба или африканцы в целом - единственные люди, которые совершают ритуалы, а колонизаторы - те, кто их прерывает. Именно это и предполагало колониалистское мышление, которое Сойинка пытался разрушить. Его способ разрушить его заключался не только в том, чтобы показать, что прерывать ритуалы плохо. Он хотел показать невежество людей, которые не понимают, насколько глубоко ритуалы организуют все общества, включая британское.
Анализируя ритуалистическую составляющую конфликта, Соинка опирался на антропологию и ее мнение о том, что все культуры основаны на символических действиях. Когда эта дисциплина зародилась в девятнадцатом веке, ей потребовалось время, чтобы прийти к такому пониманию. Пока (в основном западные) археологи, коллекционеры, библиотекари и переводчики занимались восстановлением руин, скульптур и рукописей из (в основном) незападного мира, вторая группа ученых взяла под прицел нематериальные практики и системы верований. Попытка понять, во что верили незападные люди и как они жили, стала новой дисциплиной - антропологией.
Первоначальная идея заключалась в том, что некоторые незападные группы живут как бы на более ранней стадии развития человечества, что дает антропологам шанс восстановить понимание того, как жили все люди в досовременные времена. Единственный способ изучить это - пожить с отдаленными племенами и узнать, как они видят мир. Как они организовывали свое общество? Каковы были их системы верований? Каков был их "примитивный" менталитет? Антропологи разработали протоколы, чтобы не проецировать свои собственные системы и ценности на эти общества. Они рассматривали их как ценные остатки каменного века, которые позволят антропологам машинного века заглянуть в их собственное прошлое.
Изучение прошлого путем исследования живых реликвий основывалось на понятии "развитой цивилизации" или "высокой культуры", под которой понимались исключительные достижения выдающихся художников, вершины развитой цивилизации. Это могут быть величайшие храмы и церкви, шедевры скульптуры и живописи, величайшие симфонии и самые значительные произведения литературы. Величайшие по чьим меркам? Часто именно западные культуры устанавливали эти рейтинги, в которые включали избранные культуры прошлого, такие как Греция или Египет, которые считались культурными истоками современной Европы. Не имело значения, что Греция бронзового века, изображенная Гомером, была, пожалуй, более отдаленной от современной Европы, чем, скажем, арабское Средневековье. Греция была просто принята задним числом в качестве истока Европы - и не имело значения, что понятие Европы в то время еще не существовало.
Но даже если понятие культурных шедевров было привязано к этому сконструированному представлению о Европе и ее культурных истоках, идея шедевров в принципе может быть распространена и на другие культуры. Отсюда и поиски археологами и библиотекарями погребенных или забытых шедевров, таких как бюст Нефертити, кодексы ацтеков, буддийские храмы или скульптуры йоруба.
Проблема с этим подходом "вершин культуры", даже расширенного типа, заключалась в том, что он наталкивался на проблемы с обществами, не имевшими тех форм культуры, которые развивались в Европе. Например, кочевые или полукочевые народы, у которых не было письменности, считались живущими на предыдущей стадии культуры, которая еще не достигла вершин, скажем, Древнего Египта, Китая эпохи Тан или Мексики XV века, не говоря уже о современном Лондоне или Париже.
В течение двадцатого века, перед лицом движения за деколонизацию культуры, антропология изменилась. Идея о том, что изучение изолированных групп людей дает доступ к далекому прошлому, становилась все более подозрительной. Она была основана на колониальном мышлении, которое противопоставляло "передовой" западный мир "примитивным" остаткам далекого прошлого. В ответ на это новое поколение антропологов отказалось от идеи "высоких культур" и сосредоточилось на структурах верований, особенно на системах родства. Они были у всех обществ, поэтому их изучение не означало покупку старого колониалистского мышления о передовых нациях и тех, кто еще не догнал их.
Таким образом, культура больше не была вопросом вершин творчества, достигнутых только избранными людьми в избранных культурах: теперь культура была у всех людей. Она проявлялась в продуктах, которые они ели, и в тех, которые они отказывались есть; в образе жизни; в рассказах, устных или письменных; в системах верований всех видов; в танцах, музыке и ритуалах.
Новый антропологический подход был настолько силен, что его позаимствовали другие дисциплины, включая социологию. Благодаря этой работе произошло нечто неожиданное: антропологи начали обращать свое внимание на собственные общества. Если больше не имело смысла заниматься исключительно поиском забытых шедевров за рубежом, то, возможно, также не имело смысла сосредотачиваться только на шедеврах у себя дома? Если все группы людей производят культуру, то это означает, что культура происходит не только в музеях, концертных залах и библиотеках; она происходит повсюду.
Иногда опираясь на ученых XIX века, интересовавшихся европейским народным искусством, антропологи и социологи начали изучать Англию и другие европейские страны с помощью тех же инструментов, которые они разработали для изучения колониальных культур, анализируя привычки питания, вкусы, системы ценностей, верования и ритуалы, в том числе людей из рабочего класса, которые до сих пор были исключены из сферы культуры. Этот поворот внутрь иногда высмеивался как культурный релятивизм: идея, что все культуры равны. Но это описание верно лишь отчасти; подход выглядел релятивистским только при рассмотрении через призму старой модели "вершин".
На самом деле, эти два понятия культуры можно объединить. Экстраординарные произведения всех видов по-прежнему могут восхищать как экстраординарные без привязки к старой иерархии культур. Можно было ценить устный эпос, такой как "Сунджата", как высшую дистилляцию культуры Мали, или сложные маски Эгунгун за их ритуальную функцию, имеющую глубокие корни в традиции Йоруба, не беспокоясь о том, "так же ли они хороши", как китайский фарфор или египетские маски смерти. Вопрос "так ли они хороши" больше не имел смысла. Произведения заслуживали внимания по разным причинам: иногда потому, что они особенно ценились в культуре, которая их создала, иногда потому, что они mes мерили иностранных гостей (как Сюаньцзан в Индии), иногда потому, что, как "Большая волна" Хокусая, они широко распространялись как внутри культуры, так и за ее пределами, не обязательно считаясь "лучшими" или даже типичными. Как сказал Соинка в одной из своих недавних работ, культурный релятивизм может быть только началом исследования культуры, но не концом. Эта книга основана на том же предположении.
Повернуть АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА АНГЛИЮ - это примерно то, что сделал Соинка в романе "Смерть и королевский всадник". Английские колонисты устраивают в резиденции сложный маскарад в честь визита королевского принца. Они собрались в различных платьях и костюмах, чтобы исполнить определенные танцевальные движения в честь этого важного, символического события. Оркестр играет "Rule Britannia". Участники проходят через то, что Соинка называет "ритуалом представления", когда каждого из них торжественно представляют принцу. Окружной чиновник и его жена носят головные уборы йоруба, связанные с ежегодным фестивалем, отмечаемым в честь ушедших предков. Очевидно, что они ничего не знают об этом ритуале, но поверхностно имитируют некоторые движения, стараясь позабавить принца и других колонистов. Затем этот причудливый обряд прерывается из-за проблем с погребением короля. В этот момент два общества, каждое из которых связано своими собственными ритуалами, сталкиваются друг с другом, что приводит к разрушительным последствиям.