Восьмая глава ТЕОРЕТИЧЕСКИ, ПРАКТИЧЕСКИ

Робаут Жиллиман шагал по залам, где тысячелетиями не ступала нога верного человека, и задавался вопросом, ходил ли он здесь раньше.

Корабль был древним, построенным ещё до Великого крестового похода. Хотя, естественно, это не означало, что корабль был таким старым, в варпе время текло иначе, так что вполне возможно, что корабль служил под знаменем Императора давным-давно. Возможно, он был во флотилии, которая прибыла на Барбарус с Императором, неся первых из легиона, известного тогда как Сумеречные Налётчики, чтобы встретиться с их отцом? Неужели он доставлял послание Имперской истины в забытые миры? Был ли он радостно встречен рассеянными отпрысками человечества, или он заставлял подчиниться тех, кто отверг мечту Императора о братстве?

Жиллиман знал, что те времена были жестокими, и считал, что используемые методы были экстремальными. В глубине души он не одобрял кое-что из того, что делал его так называемый отец, хотя, по правде говоря, даже худшее злодеяние было всего лишь тем, что и сам Жиллиман совершил в Ультрамаре, только в более крупном масштабе. Он считал, что цель акта насилия одна и та же, будь то одиночное убийство или разрушение города. Во время Великого крестового похода он всем сердцем принял жестокость Императора как средство для достижения цели.

И в то же время…

Миры горели. Цивилизации уничтожались, чужеродные расы полностью истреблялись. Так много смертей ради достижения мира.

А потом пришла Ересь, и правда о том, что скрывал Император, была брошена ему в лицо.

Ещё во время Крестового похода Жиллиман боролся со своей совестью. Он спорил с братьями о нравственности их поступков. Он был не согласен с некоторыми из их методов. Некоторых из них, таких как чудовище Кёрз, он открыто презирал. Но сейчас, шагая по этим коридорам, пропитанным слизью и неестественным разложением, по этим пространствам, в которых царила атмосфера, противоречащая законам самой физики; когда он увидел, что было сделано с владениями Императора, что было сделано с его собственным королевством Ультрамар, сейчас он считал, что все эти методы были оправданы.

Куда бы сейчас ни отправился этот корабль, его никогда не встретят с радостью. Его никогда не будут рассматривать как освободителя или вестника безопасности. Независимо от того, падала ли его тень на миры человечества или ксеносов, ему нечего было предложить, кроме боли, порчи, болезней и разложения. Это была катастрофа, заключённая в бутылке, сознательно выпущенная на волю.

Возможно, в конце концов, ничего не следует исключать. Возможно, ни одно деяние не было слишком тёмным, чтобы сдержать ужас, который принёс Хаос. Не было ни этики, ни морали, ничего такого, чем нельзя было бы пожертвовать ради сохранения расы, ради того, чтобы человечество выжило вопреки всему.

Может быть, это было то, чего Жиллиман раньше не понимал. Он начинал думать, что теперь понял, хотя его душа горела от нежелания принять это.

Теоретическое: в конце концов, Император был прав во всём.

Альдари, некроны, остальные мыслящие существа галактики, они намного хуже людей. Альдари настаивали на том, что они более нравственны, более искушены, в то время как половина из них манипулировала каждым существом, каким только могла, чтобы обеспечить минимальное преимущество, в то время как другая половина трусливо откупалась страданиями невинных, чтобы спасти себя. Все они были одинаково высокомерны.

Некроны пошли другим путём, в чём-то ещё более худшим, – путём бездушного существования. Теперь они открыто противостояли человечеству, второй и ужасный враг. Неожиданная война бушевала вокруг Парии Нексус, связав несметное количество кораблей Жиллимана, когда Империум пытался сдержать угрозу, и всё же по словам Велизария Коула их технология могла спасти всех.

Он задумался. Абордажная группа прошла по огромным процессиям, теперь настолько покрытым органическим веществом, что они напоминали внутренности больных животных.

Он вспомнил о тех временах, когда высказывал свои опасения, и успокаивал себя. Император страстно призывал к единству человечества, к повторному открытию утраченной мощи и технологии. Он никогда не упоминал о Хаосе. Ни разу. Жиллиман думал, что тоже это понимает, потому что жестокая галактика требовала жестокого режима, чтобы обеспечить безопасность. Хаос всегда предлагал спасение от угнетения, соблазняя огромные и изобилующие стада человечества бежать от единственного, что удерживало кошмары, прямо в свои объятия.

Теоретическое: Император задумал эту фазу как временную. Вместо этого она продолжалась с тех пор, как Он взошёл на Золотой Трон. Практическое: он, Жиллиман, должен это исправить.

“Обычный человек может сделать дюжину вещей одновременно, великий человек может сделать тысячу, – подумал он, вспоминая слова своего приёмного отца Конора. – Но ни один человек, независимо от его способностей или воли, не может осуществить более одного грандиозного плана за раз”.

Его мысли вернулись к незаконченному в его скриптории Кодексу Империалис.

– По одному делу за раз, Робаут, – сказал он, упрекая себя за нетерпение.

– Милорд? – спросил Кольцюань.

– Ничего, – ответил Жиллиман.

И всё же он не мог позволить себе медлить. Кольцюань был одной из тысячи шпор, вонзившихся Жиллиману в бок. Их отношения улучшились за последние годы, но трибун по-прежнему не доверял примарху. Он постоянно был готов действовать, если Жиллиман хотя бы будет выглядеть так, будто подумывает о восхождении на трон. Вот почему Валорис присвоил Кольцюаню звание и отправил в крестовый поход.

Затем был Матьё, чьё растущее движение сделало Жиллимана вторым после Императора в Церкви. Или радикальные лорды и политики, которые хотели видеть его на троне. Были консерваторы, которые затаили обиду за то, что он ограничил их власть. Ему нравилось говорить своим близким – драгоценным немногим, с кем он не хотел бы делиться текущими мыслями – что у него два десятка врагов за пределами Империума, но миллиард внутри.

Стратегические переговоры просачивались через его вокс-бусинки во время размышлений. Потоки информации прокручивались в шлеме, наложенные так глубоко, что некоторые казались почти сплошными цветными блоками. Он просмотрел их и проанализировал. Он пришёл к выводу, что Хестрин хорошо справлялся с атакой.

Он задался вопросом, что Мортарион думает обо всём этом, если у него осталась свобода независимого мышления. Они с Жиллиманом никогда не ладили. Жиллиман считал его пессимистом. Мортарион всегда и во всём видел худшее и, не ожидая радости, не нашёл её. Он был одержим преодолением трудностей до такой степени, что сознательно искал их, и не считал нужным сдерживаться в том, чтобы навязывать такие же страдания своим генетическим сыновьям. Его навязчивые идеи были многообразны, и как только он зацикливался на чём-то, было невозможно перенаправить его внимание, пока результат не соответствовал его всегда жалким ожиданиям. Было ли это мрачное негодование по поводу того, что Император спас его, или неприятный вопрос об использовании психической силы в легионах, он шёл до самого конца. Неужели он не видит, что им манипулировали? Разве он не понимает, что стал рабом, что гораздо более тёмный повелитель, чем Император, смеялся над ним и радовался, превращая в пародию на всё, что он презирал? Или он по-прежнему считает себя обиженной жертвой и радуется своим так называемым триумфам? В этом отношении он был похож на Пертурабо. Эгоистичный, одержимый собой, циничный.

И всё же Жиллиман чувствовал печаль от того, что Мортарион предал, что все они предали: сломленный Ангрон; великолепный Фулгрим; даже Кёрз, чьим величайшим преступлением было безумие, а это вообще не было преступлением. Жиллиман не любил каждого из них одинаково, но эти прометеевы существа были его братьями во всех отношениях, и он не мог не оплакивать их.

Он никому не мог этого сказать. Он никому об этом не говорил. Когда его мысли шли по этим дорогам, он был самым одиноким путешественником во вселенной.

Вот почему он возглавил эту абордажную группу. Вот почему он обрадовался, когда противовзрывная переборка шириной в сто и высотой в пятьдесят футов открылась, и оттуда выкатилась стена демонических машин Мортариона. Вот почему он выхватил меч Императора и, не сообщив никому из свиты о своём намерении, немедленно бросился в бой.

– За Императора! За Ультрамар! – взревел он, его божественный голос усилился шлемом до шокирующего уровня, и это был воистину горький боевой клич.