В политическом плане его удовлетворение ошеломляющей победой лейбористов на выборах было сдержано осознанием необходимости бдительности. Он не был высокого мнения об Эттли - дохлая рыба, которая только начала застывать, рассуждал он еще в 1942 году, - и ему не очень нравился осторожный постепенный подход, характерный для лейбористского отношения к реформам. Абсолютизм, который Оруэлл привнес в политику, требовал радикальных действий: наводнения Палаты лордов пэрами-лейбористами; немедленного упразднения государственных школ. В любом случае, основная часть его политической энергии, по-видимому, была направлена на благие цели и отдельные случаи, и на практике это выразилось в написании писем членам парламента о преследованиях избирателей и участии в митингах протеста. Энтони Пауэлл отмечал смесь настойчивого послушания и слабого скептицизма, которые сопровождали эти мероприятия ('...вероятно, он был чернокнижником, но было несправедливо сажать его в тюрьму'). Если и была какая-то группа, которая пользовалась его искренней поддержкой, то это был Комитет защиты свободы: Вудкок вспоминал, как он выступал на трибуне в Конвей-Холле вместе с Гербертом Ридом и Феннером Броквеем - ему было явно не по себе, и он испытывал проблемы со своим косноязычным голосом, но говорил с такой убежденностью, что аудитория аплодировала ему с гораздо большим энтузиазмом, чем выстроившимся рядом профессиональным ораторам.

Оруэлл горячо одобрял Вудкока, симпатизировал его анархизму и был первым, кто отправил чек в фонд борьбы, созданный для поддержки его журнала Now, в котором в 1946 году появилась статья "Как умирают бедняки", реликвия его пребывания в больнице Кошен. Вудкок, внимательно следивший за ним в это время, является надежным проводником по тому, что можно назвать Ислингтонским периодом его жизни, тем напряженным, трудолюбивым годом или двумя, когда мечта Юры еще не была реализована, "Девятнадцать восемьдесят четыре" продвигались приступами, а большая часть энергии Оруэлла была сосредоточена на воспитании сына. И снова его ждала лондонская зима, характеризующаяся неустанной работой. В другом письме к Майклу Сэйерсу отмечается: "Мое время в эти дни довольно плотно занято журналистикой и так далее". Даже по меркам Оруэлла, темпы его работы были огромными: еженедельная колонка в Tribune; регулярные выступления в Manchester Evening News, Partisan Review и Horizon; гранки "Критических эссе", которые должны были появиться весной, ожидающие исправления. За год после смерти Эйлин он опубликовал 130 журналистских работ, что составляет чуть меньше одиннадцати статей в месяц. Иногда давление становилось слишком сильным, и вдохновение не приходило - он написал извинительное письмо Кею Дику, который попросил у него художественную литературу для Windmill, сокрушаясь, что "у меня просто нет идей для рассказа в данный момент" - но в целом очень мало редакторов, которые бросали ему заказ, уходили неудовлетворенными.

Большая часть публицистики, которую он писал в это время, обладает жутко пророческим качеством, фокусируясь на современных событиях или культурных феноменах, и в то же время выдавая некоторые из тревог, которые будут лежать в основе нового романа, чей курс он теперь начинал наметить. В "Заметках о национализме" речь идет о том, на чем остановились "Лев и единорог" и еще не опубликованный "Английский народ", связывая националистические эксцессы с распадом патриотизма и религиозной веры, и в конечном итоге переходя к нападкам на квиетизм. В мире, который становится все более поляризованным, "никто, кого можно назвать интеллектуалом, не может оставаться в стороне от политики в смысле не заботиться о ней. Я думаю, что человек должен заниматься политикой - используя это слово в широком смысле - и что у него должны быть предпочтения: то есть, он должен признать, что одни цели объективно лучше других". Между тем, "Вы и атомная бомба", эссе из журнала Tribune, написанное в октябре 1945 года, предвосхищает постъядерную гегемонию, которая доминирует в мире "Девятнадцати восьмидесяти четырех", будущее, в котором планета разделена на "три великие империи, каждая из которых отрезана от контактов с другими и каждой из которых под тем или иным видом правит самоизбранная олигархия". За ним по пятам следует "Политика и английский язык", написанная осенью 1945 года, но не опубликованная до весны следующего года, - эссе, которое не только указывает путь к Newspeak, но и устанавливает связь между автократией и языковым упадком.

Упадок" английского языка быстро становился одной из особых тем Оруэлла. В рецензии Observer на книгу Коннолли "Осужденная площадка" он связывает это, хотя и косвенно, с жесткостью британской классовой системы. В статье "Политика и английский язык", написанной почти в то же время, что и статья Коннолли, виновником является ортодоксальность, которая "какого бы цвета она ни была, кажется, требует безжизненного, подражательного стиля". Помимо того, что "Политика" устанавливает некоторые последствия языковой деградации - что она делает всех нас немного менее человечными, немного менее способными противостоять наглости людей, для которых общение является просто средством достижения цели - "Политика" также является захватывающим примером способности Оруэлла смотреть в двух направлениях одновременно: возвращаться к ранним работам, которые имеют какое-то отношение к рассматриваемой теме, но также и двигаться вперед к еще не написанным книгам. Связь прослеживается в тот момент, когда Оруэлл решает придать своему аргументу визуальный оттенок: "Когда замечаешь на платформе какого-нибудь усталого хама, механически повторяющего знакомые фразы - зверские злодеяния, железная пята, окровавленная тирания, свободные народы мира, встаньте плечом к плечу, - часто возникает любопытное ощущение, что перед тобой не живой человек, а какой-то манекен".

Это имеет явное сходство со сценой в "Воздухе", когда Джордж Боулинг приходит в клуб левых книг в Западном Блетчли, чтобы послушать, как "известный антифашист" будет излагать свои мысли. Боулинг начинает с того, что считает лектора хорошим оратором и ценит серьезность его темы, но по мере накопления заезженных фраз он понимает, что то, что он слышит, "просто похоже на граммофон", произносимый человеком, который "выстреливает лозунги" и "разжигает ненависть". Чтобы донести эту мысль до читателя, первое же клише, которое бросается в глаза Боулингу, - "зверские зверства". Но не только оглядываясь на роман, опубликованный за шесть лет до этого, Оруэлл также предвосхищает "Двухминутную ненависть" из "Девятнадцати восьмидесяти четырех" и "Приказы дня" Большого брата. Связь становится еще сильнее в "Политике", где, сравнив халтурщика на трибуне с "каким-то манекеном", Оруэлл утверждает, что это чувство "усиливается в моменты, когда свет ловит очки оратора и превращает их в пустые диски, за которыми, кажется, нет глаз". Точно так же в "Девятнадцать восемьдесят четыре" есть сцена, в которой женщина сидит и слушает, как высокопоставленный сотрудник отдела художественной литературы разглагольствует о "полном и окончательном уничтожении гольдштейнизма". Голова мужчины слегка откинута назад, "и из-за угла, под которым он сидел, его очки поймали свет и представили Уинстону два пустых диска вместо глаз".

Книга "Политика и английский язык" была написана в кабинете на Кэнонбери-сквер. Стоурс, который теперь сдавался в субаренду, будил болезненные воспоминания об Эйлин; он не посещал коттедж в течение нескольких месяцев. Несколько друзей Оруэлла оставили выразительные рассказы об этой новой квартире и о том, что Джордж Вудкок назвал ее "любопытной диккенсовской" атмосферой: плетеное кресло с высокой спинкой, кабинет с инструментами плотника, коробками с рыболовными мушками и брошюрами; тетя Нелли, приходящая к чаю, завернутая в старинное одеяние из черного атласа со струйными бусами; миссис Харрисон, приходящая "ежедневно" со своим маленьким сыном Кенни; все вокруг было пропитано запахом табака и свежесрубленного дерева. Оруэлл хорошо ладил со Сьюзен Уотсон - однажды она обнаружила письмо, торчащее из машинки, в котором была строчка "У меня есть дорогая маленькая экономка", - а она с ним. Файвел считал, что он относился к ней "как к младшей сестре". Сара, которая охарактеризовала эти отношения как отношения викторианского джентльмена и его подопечной, считает, что год, проведенный ее матерью с Оруэллом и Ричардом, был самым счастливым в ее жизни. Со своей стороны, Сьюзан была впечатлена мягкостью, с которой он обращался с Ричардом, его тактом в отношении ее трудностей с лестницами и поднятием тяжестей - в детстве она страдала церебральным параличом и ходила прихрамывая - и одиночеством, которое, казалось, висело над ним как саван.

Но если одна его часть казалась в корне отрешенной от окружающего мира, то другая была не прочь пообщаться. Кэнонбери-сквер была магнитом для посетителей. Был визит Стиви Смита, к которому Оруэлл относился с необычной, по мнению Сьюзен, заботливостью: торопился выпить пива и вызвался приготовить для "столовой" Би-би-си специальное блюдо - валлийский редбит. Джеффри Горер был вызван по профессиональным причинам: его антропологические исследования теперь распространялись на полевую работу среди шимпанзе, и Оруэлл хотел посмотреть, как в сравнении с ним выглядит его восемнадцатимесячный сын. В то же время Оруэлл старался вписать поток посетителей в строгий распорядок дня. Как правило, их приглашали на обильный поздний послеобеденный чай, к этому времени хозяин успевал закончить несколько часов работы. Затем следовала ванна Ричарда - главное событие дня Оруэлла, посещение паба или политической встречи, горячий шоколад, который приносила ему в 10 часов вечера Сьюзен в кружке с изображением королевы Виктории на боку, а затем снова работа, иногда до глубокой ночи. Серия фотографий, сделанных Верноном Ричардсом в квартире весной 1946 года, передает его распорядок дня с калейдоскопической точностью. На них Оруэлл, с сигаретой во рту, борется с брюками Ричарда, катает его в коляске по улицам Ислингтона, работает на токарном станке, рассматривает лезвие бирманского меча, наполовину вытащенного из ножен. Он выглядит расслабленным, любопытным, полностью поглощенным этими, безусловно, постановочными задачами.