Но чая не было и не предвиделось. И Зуфару оставалось согревать себя поэзией.
На бензовозе нельзя разводить огонь, нельзя курить, готовить пищу, нельзя даже чиркнуть спичкой. Все это Зуфар знал. Еще с тех пор знал, когда плавал по реке простым матросом. Законы на бензовозе железные. Такие же железные, как ледяное железо палубы...
Зуфар злился.
Обычно, когда команде бензовоза делается невмоготу, можно причалить к берегу, отойти в глубь тугая, развести огонь, - погреться чайком. Но так поступали обычно, а сейчас совсем не обычные времена.
Зуфар оборвал на полуноте песню, совсем не поэтично выругался, вскочил и пошел по скользкой, дышащей холодом и бензином палубе проверить якорь. Уже сутки баржа стояла на якоре. Буксир ушел еще вчера искать фарватер и исчез.
Если плывешь уже семнадцатый день? Если ежечасно застреваешь на перекатах? Если холод забрался внутрь костей? Если тошнит от вяленой баранины? Если мутная вода обжигает внутренности морозом?
Терпи!
Матросы осатанели. Слабые они люди. Отказываются работать и плачут. В самом деле плачут... Капитан свалился - не то в лихорадке, не то от старости - и лежит на койке, укутавшись во все, во что можно укутаться. Стар капитан Непес. Много, бесконечно много ему лет. Отличный, прославленный капитан Непес. Он водил каимэ - парусные корабли - по реке, когда еще о русских не было ни слуху ни духу, когда амударьинцы-речники и в воображении представить не могли, что это такое - пароход. Мудрый, опытный капитан Непес, крепкий телом, неутомимый духом, но и он свалился, не выдержал. А вдруг и Зуфар не выдержит? А вдруг и он свалится? Временами ему казалось, что нож холода дошел до сердца.
Надо пристать к берегу...
Нельзя приставать...
Они стоят сейчас на якоре на траверсе Хазараспа. Какие в Хазараспе шашлыки! Какая шашлычная у шашлычника Тюлегена Поэта! Какой горячий чай! Как тепло в шашлычной, даже когда с Арала тянет холодом. Зуфару ли не знать про хазарапский шашлык и чай, когда он, Зуфар, много раз бывал в чудесном древнем хорезмском городе Хазараспе!
После стольких дней плавания в туманах и сидения на перекатах не грех и пристать к берегу, поесть горячего, погреться у очага.
Зуфар потянул носом воздух и даже зажмурил глаза. Чего только не делает холод. Нос ощутил запах дыма и... шашлыка, бараньего шашлыка, подрумяненного, с хрустящей корочкой, с острым лучком, с уксусом, с красным перцем... Райский запах шашлыка! Тюлегена, наверное, и Поэтом прозвали за то, что его шашлык совсем как стихи.
Но в воздухе стоял запах лишь бензина и железа. И Зуфар снова выругался. С трудом разгибая и сгибая одеревенелые ноги, он поплелся в штурвальную.
Рай лежал где-то за стеной снежно-песчаного бурана. Рай с шашлыком, с Тюлегеном Поэтом, с крепким чаем, с теплом жилья...
Но нельзя и думать о высадке на берег... Неспокойно в песках... Говорят, калтаманы* Джунаид-хана вновь прорвались из-за рубежа в Советскую страну. Снова Джунаид-хан на границе Хорезма, снова вылез из Черных песков.
_______________
* К а л т а м а н - разбойник, бандит.
Кулаки у Зуфара сжимаются. И не потому, что он с малых лет ненавидит самое имя Джунаид-хана, отравившего на полвека жизнь каждой семье в Хорезме. Нет, когда так холодно, когда ты весь закоченел, ты ненавидишь не вообще... И Зуфар сейчас мысленно клянет Джунаид-хана и его свору калтаманов за то, что они мешают ему вкусить от хазараспского рая, мешают погреть душу и тело, мешают поесть горячего и напиться чаю досыта...
В штурвальной лоцман Салиджан непослушными закоченевшими руками держался за штурвал. Держался по привычке, хоть и знал, что все равно, пока не вернется пароход и не возьмет баржу на буксир, лоцману у штурвала делать нечего.
Сухопарый, жилистый Салиджан совсем сник. Вцепившись руками в штурвал, он подпрыгивал на месте, пытаясь согреться. Салиджан кашлял, на всю баржу кашлял. Всегда лихо торчавшие стрелками усы его беспомощно обвисли и мотались мышиными хвостиками. А опрятная обычно белая с синими полосами тельняшка потемнела. Не разберешь, где синее, где белое. И руки Салиджана прыгали странно на рукоятках штурвала. Малярия, что ли, забрала лоцмана? На реке у многих малярия.
- Отдохнули бы, - сказал Зуфар.
- Что ты! Сейчас большой перекат, - задребезжал голос Салиджана.
Зуфару сделалось еще холоднее. Неужели Салиджан ума решился? Какой перекат? Баржа стоит на якоре, тихо ворочаясь на месте в каше из битого льда.
Глаза у Салиджана покраснели. Последние дни он плохо видел и вел судно больше наугад. Ничего не мог Салиджан разглядеть слезящимися глазами. Не различал, где светлые, где темные струи, по которым лоцманы угадывают фарватер, где прозрачная вода, чуть прикрывающая опасные отмели, где густая, кофейная на глубине стремнины...
От стыда Салиджан даже взмок. Понадобилось этому желторотому штурману притащиться. Салиджан злился на Зуфара, на реку, на свою внезапную слепоту.
- Воды совсем мало, - засипел он, высвободив рот из тряпок, которыми он обвернул шею. - Куда вода подевалась? И где буксир?.. Я не вижу буксира.
Испуг у Зуфара прошел. Просто Салиджан заболел. Жалкая истрепанная стеганка лоцмана щерилась клочьями ваты. Из-под потертой корсачьей шапки смешно торчал большой мокрый нос и шевелились тощие усики, заблудившиеся в щетине давно не бритого подбородка. Совсем Салиджан не был похож сейчас на прославленного лоцмана, имя которого с уважением произносили от Кипчака до Бурдалыка. О Салиджане почтительно говорил даже брюзгливый Андрей Палыч, капитан, гроза лоцманов. Салиджан кашлял и сморкался. Он смахивал на облезшего щенка, запутавшегося в камышах, а не на лоцмана. Но Зуфар и не подумал сказать это, а только - и притом не без робости - отцепил осторожно руки Салиджана от штурвала и уложил его, накрыв тулупом, тут же на скамье в рубке.
На что уж привычен был Зуфар, но, едва он переступил порог капитанской каюты, его качнуло. В ней бензиновая вонь стояла колом.
- Надо вас вытащить отсюда, - сказал он, обращаясь к груде одеял на койке. - Надо вам глотнуть чистого воздуха.
Но одеяла молчали. Зуфар осторожно заглянул под них. Капитан Непес то ли спал, то ли впал в забытье. В лицо Зуфару пахнуло жаркой кислятиной. Непес заболел вскоре после отплытия из Чарджоу. Он поскользнулся на обледеневшей палубе и разбередил старую рану. Добрых полвека, еще со времен речных пиратов, у него в животе сидела круглая пуля от мултука. Во времена эмирата ни один каюк безнаказанно не мог пройти мимо Чакыра и Пальварта. Из камышей выплывали на бурдюках эрсаринцы в своих рыжих папахах и бросались грабить купцов, везших товары из Афганистана в Чарджоу.
Старая пулевая рана разболелась, но капитан Непес пренебрежительно говорил о ней, словно она была у кого-то другого. Он не пожелал списаться на берег. Да и где мог он спокойно сойти с бензовоза, когда на всем пути до Турткуля имеется одна приличная пристань в Дарган Ата. Про нее Андрей Палыч пробурчал: "Кто ее знает... эту Дарган Ата... А может, там они, язви их!" Они - джунаидовские калтаманы.
Непесу мало улыбалась встреча с калтаманами. У Непеса с ними были старые счеты еще с двадцать четвертого года, когда он возил на стареньком бойком пароходе "Самарканд" по речным протокам товар для прибрежных кооперативов. Ворвавшись однажды на пароход, джунаидовцы потащили из трюма ящики с чаем, кипы мануфактуры. Капитан пытался помешать им. Его били. Сломали ему руку. Допытывались, где казенные суммы. Под конец привязали веревкой за шею к тяжелому якорю и бросили в Аму. Непес остался жив. Впопыхах калтаманы не отобрали у него нож. Веревка оказалась старая, гнилая, а ножик острый...
Непес стал после того ученым. Он теперь не разрешал даже на сто шагов подплывать к берегу. Переживал за баржу, за ценный груз. Он, Непес, капитан; а в барже - горючее для Хорезма, Каракалпакии и Ташауза на всю посевную. Джунаид-хан наверняка знает о горючем... Когда они шли мимо Дарган Ата, кто-то там дробно палил из винтовок, с десяток обойм выпустил. Не то требовали остановиться, не то брали на испуг.