Глава 17

Вид Баласара Джайса потряс Оту больше, чем он ожидал. Ота всегда знал, что генерал — совсем не крупный мужчина, но его присутствие всегда наполняло комнату. Увидев Баласара, сидевшего за столом у окна, и его серые глаза, похожие на старые жемчужины, Ота почувствовал, что видит умирающего человека. Одежда казалась слишком большой для него, или его плечи внезапно уменьшились.

За окном утреннее солнце освещало море. Чайки кричали и жаловались друг другу. На маленьком блюдце лежали свежий сыр и порезанное яблоко; жара уже расплавила сыр, бледная плоть яблока побурела. Ота прочистил горло. Баласар улыбнулся, но не повернул голову на звук.

— Высочайший? — спросил Баласар.

— Да, — сказал Ота. — Я пришел… я пришел, когда услышал.

— Боюсь, Синдзя придется справляться без моей помощи, — сказал Баласар с мрачной иронией. — Похоже, я буду не состоянии плыть.

Ота наклонился к подоконнику окна, его тень упала на Баласара. Генерал повернулся к нему. В его голосе бушевала накопленная злость, на лице было выражение бессилия.

— Ты знаешь, Ота? — спросил он. — Ты знаешь, что они сделали?

— Это сделал не я, — сказал Ота. — Клянусь.

— Я посвятил жизнь тому, чтобы изгнать из мира ваших богов-призраков. И я думал, что мы это сделали. Даже после того, что твои ублюдки сделали со мной, со всеми нами, я радовался тому, что сделал для мира. Я потерял своих людей ради этого, и я живу только для того, чтобы эта потеря что-то значила. Несмотря на страшную цену, мы, по меньшей мере, избавились от гребаного андата. Но сейчас…

Баласар стукнул по столу открытой ладонью, раздался звук, словно камень треснул. Ота сложил было руки в позу, которая предлагала утешение, но остановился и дал рукам упасть.

— Мне очень жаль, — сказал Ота. — Я пошлю своих лучших агентов найти нового поэта и разобраться с ним. А пока обо всех вас позаботятся и…

Баласар с горечью рассмеялся:

— С чего мне начать, высочайший? Ты собираешься позаботиться о нас всех? Ты действительно думаешь, что это произошло только с теми гальтами, которые приехали в твой грязный город? Ставлю на что угодно, дома произошло то же самое. Сколько рыбаков плыло в своих лодках, когда это произошло? Сколько людей путешествовало по дорогам? Легче сорвать луну с неба, чем позаботиться о всех нас.

— Мне очень жаль, — повторил Ота. — Как только мы найдем поэта и поговорим с… — Он запнулся, не зная, что сказать: ожидаемое «ним» или более вероятное «ней».

Баласар развел руки ладонями вверх, словно доказывая что-то маленькое и очевидное.

— Если это не работа твоего ручного андата, как ты можешь надеяться что-то сделать? — спросил Баласар. — Они могут лишить зрения и тебя, в любое мгновение, и ты ничего не сможешь сделать. Это же андат. Нет обороны. Нет разумной контратаки. Собери своих стражников. Если они займут позицию, то воротятся назад слепыми и умрут рядом с нами. Ты ничего не можешь сделать.

«Это дело рук моей дочки, — подумал Ота, но не сказал вслух. — Я могу надеяться, что она все еще любит меня и согласится выслушать».

— Ты же никогда не чувствовал такое, — сказал Баласар. — Мы, остальные? Весь оставшийся мир? Мы знаем, что это такое — стоять лицом к лицу с андатом. Ты не сможешь с этим покончить. Ты даже не сможешь начать переговоры. Ты не в том положении. Самое лучшее, что ты можешь сделать — умолять.

— Тогда я буду умолять, — сказал Ота.

— Вот и наслаждайся этим, — сказал Баласар, откидываясь на спинку стула. Словно боец рухнул на пол в конце схватки. Энергия, гнев и насилие погасли; остался только маленький слепой гальт, ждущий, когда какая-нибудь добрая душа придет и заберет остатки нетронутой еды. Ота встал и тихо вышел из комнаты.

По всему городу разыгрывались подобные сцены. Мужчины и женщины, которые так хорошо себя чувствовали прошлой ночью, испытывали гнев и отчаяние. Они вслепую носились по незнакомым улицам, кричали и махали любым попавшим в руки оружием на любого, пытавшегося помочь им. Или плакали. Или, как Баласар, ушли в себя. Последнее было самым ужасным.

Баласар был только первой остановкой на долгом и мучительном пути Оты. Этим утром он собирался обойти всех высших советников, пообещать приложить все усилия для восстановления их зрения и обеспечить самый лучший уход. Генерал испортил план. Она зашел еще к двоим и сказал то же самое. Ни один из них не издевался над ним, но Ота видел, что слова падают в пустоту.

Не заходя к третьему советнику, Ота вернулся во дворцы, молясь, чтобы от Идаан пришло какое-то известие. Ничего. Вместо этого его залы для аудиенций наполнил утхайем, некоторые в прекрасных платьях, которые они торопливо накинули, другие все еще в том, в чем спали. Голоса перекрикивали друг друга, были громче прибоя и так же неразборчивы. Везде, где он проходил, их глаза поворачивались к нему. Ота шел с мрачным выражением на лице, держа спину прямо, насколько мог. Он приветствовал потрясение и страх с той же беспристрастностью, как и выражение радости.

Радости было больше, чем он ожидал. Больше, чем надеялся. Андат вернулся в мир, гальты страдают, и это надо отпраздновать. Ота не отвечал на призывы, но сделал мысленный список тех, кто смеялся, как и тех, кто плакал. Однажды, сказал он себе, лучшие из этих мужчин и женщин будут вознаграждены, худшие — не получат ничего. Только он не знал, как.

И его личных комнатах слуги роились, как мошки. Никаких расписаний, никаких планов. Приказы от Госпожи вестей противоречили указаниям Господина ключей, и все их речи не говорили стражникам, что им нужно делать. Ота сам зажег огонь в очаге от огрызка свечи и разрешил хаосу клубиться вокруг себя.

Данат нашел его сидящим у очага и глядящим в огонь. Глаза сына были широко открыты, но плечи он не опустил. Ота принял позу приветствия, и Дана присел на пол перед ним.

— Что ты делаешь, папа-кя? — спросил Данат. — Ты просто сидишь и все?

— Я думаю, — ответил Ота, зная, что слова прозвучат неубедительно.

— Ты им нужен. Ты должен собрать высший утхайем и рассказать им, что происходит.

Ота посмотрел на сына. Решительное лицо, искренние глаза, такие же темно-коричневые, как у Киян. Из него получится хороший император. Лучше, чем Ота. Он взял руку юноши.

— Флот обречен, — сказал Ота. — Гальт сломлен. Эти новые поэты, кто бы они ни были, не подчиняются империи. Что я могу сказать утхайему?

— Это, — сказал Данат. — Если нет ничего другого, скажи это. Все знают, что это правда. Вот и скажи ее. Как это может быть неправильным?

— Потому что мне нечего сказать потом, — ответил Ота. — Я не знаю, что делать. У меня нет ответа.

— Тогда скажи им, что мы думаем над ним, — сказал Данат.

Ота сидел молча, руки на коленях, давая огню в очаге светить в глаза. Данат тряхнул плечами и издал какой-то звук — частично разочарование, частично мольба. Ота не ответил. Данат встал, принял позу конца аудиенции и вышел. Нетерпение молодого человека задержалось в воздухе, как фимиам.

Было время, когда Ота обладал уверенностью юности. Он держал в руках судьбы народов, и делал то, что надо было сделать. Он убил. Каким-то образом годы выдавили ее из него. Со временем Данат тоже увидит сложность, бесполезность и печаль. Он еще молод и не устал душой. Его мир все еще прост.

Пришли слуги, и Ота отослал их. Он подумал было подойти к столу и написать письмо Киян, но сил не было. Он подумал о Синдзя, летящего на быстрых осенних волнах в Чабури-Тан и ожидающего помощи, которая не придет. Узнает ли он? Есть гальты среди его экипажа? Сумеет ли он догадаться, что произошло?

Мир был так велик и сложен, и было почти невозможно поверить, что он может так быстро рухнуть. Идаан была права, опять. Все мучившие его проблемы ничто, по сравнению с этой.

Эя. Маати. Люди, которые победили его. Они вырвали мир из его рук. Ну, возможно, у них есть мысли получше, что с ним можно сделать. Несколько сотен — или тысяч — гальтов умрет, и Ота не сможет спасти их. Он не поэт. Он мог бы им стать. Если бы один разозленный бездомный мальчик принял другое решение, мир мог бы стать другим.

Пришла служанка и унесла поднос с нетронутой едой. Ота даже не заметил его на столе. Ветки сосны в очаге сгорели дотла, солнце почти поднялось на вершину ежедневной дуги. Ота потер глаза и только тогда узнал звук, который вырвал его из грез. Трубы и колокола. Звон разносился над дворцами, городом и морем, улетал в небо и проникал в каждого человека. Объявление, будет сделано объявление, и все мужчины и женщины утхайема должны его услышать.

Он пошел задними коридорами, как за кулисами представления; они разрешали ему появиться в подходящее ритуальное мгновение. Несколько слуг согнулось перед ним почти вдвое в позе подчинения. Ота не обратил на них внимания.

Боковой коридор, настолько узкий, что человек с трудом мог пойти по нему, привел его к скрытому сидению. Когда-то отсюда хай Сарайкета наблюдал за представлением, не будучи замеченным. Сейчас оно принадлежало Оте. Он посмотрел вниз, в зал. Тот был набит так плотно, что свободных мест не осталось. Только подушки давали возможность сидеть не опасаясь, что их обладателей затопчут. Шептальники должны были сражаться за свои места. Среди ярких нарядов и украшенных драгоценностями головных уборов утхайема виднелись туники и серые, пустые глаза гальтов, пришедших, чтобы услышать сказанное. Посмотрев на них, он вспомнил свой старый сон о Хешае, поэте, которого он убил. Хешай ждал обеда, хотя и был совершенно мертвым. Среди утхайема ходили трупы. Баласара не было.

Внезапно в зале воцарилось молчание, словно кто-то приложил ладони к ушам Оты. Он посмотрел на возвышение. Там стоял его сын в бледной траурной одежде.

— Мои друзья, — сказал Данат. — Я мало что могу добавить к тому, что вы уже знаете. На наших братьев и сестер из Гальта обрушился страшный удар. И есть только одно объяснение: появился новый поэт, пленен новый андат и, вопреки здравому смыслу, его впервые использовали, как оружие.