— Убирайтесь отсюда!..

— Бригитта, да ты в себе ли? — опешила подруга. — Что говоришь! — Катрин попыталась взять Бригитту под руку, но та, зарыдав, опрометью бросилась по аллее к калитке парка.

— Бригитта, Бригитта! — кричала ей вслед Катрин. — Постой же, вернись!

— Пусть идет, — проговорил Прохор. — Слышишь, Катрин, оркестр играет прощальный вальс.

...Бантик поднялся и посмотрел вдаль:

— На моих серебряных десять минут осталось. — Данила эффектно щелкнул крышкой часов, похожих на будильник, присел рядом с Кленовым. И не без хвастовства сказал: — Жаль, жаль, земляк, что тебя не было. Этот Нептун с трезубцем в руках ловкий старик. Помог мне с девушкой познакомиться.

— Заливаешь!

— Гердой зовут.

— Это как же по-русски будет?

— Герда? — Бантик задумался. «В самом деле, как это немецкое имя звучит по-русски? У них Мария — и у нас Мария. У них Катрин — и у нас Катерина. А как же будет по-русски Герда?»

Повернулся к Кленову:

— А ты как считаешь?

— По-моему, это вроде нашей... — Егор поморщил лоб, потер шершавой ладонью. — Что-то вроде нашей... Фроськи или Параськи.

Бантик аж подскочил.

— Ну, знаешь ли, Егор, — Данила развел руками, — Фроська, Параська... Да понимаешь ли ты, чудак, что это за имя? Герда — это... Гордая значит! Герда — Гертруда — Гордая — вот как это звучит!

— Успокойся ты, купорос, — мягко сказал Кленов. — Угости лучше еще «Ракетой». — Бантик, не глядя, сунул пачку Егору. Кленов так же, как Данила, щелкнул по ней пальцами, но папироса не выскочила. Щелкнул еще.

— Дай-ка, — протянул руку Бантик. — С папиросой не справишься, а туда же — Фроська, Параська. На, держи.

— А спичку?

— И спичек нет? Экономишь, что ли? И все туда же — Фроська, Параська.

Кленов прикурил, осторожно затянулся, передал Даниле спички.

— Чудак, обижается. Если он разыгрывает меня, значит, все нормально. Когда же над ним подшутят, кипятится, как самовар.

Бантик покачал головой. Сделал несколько шагов по курилке. Руки за спиной, шаги широкие. Для солидности. Солидность у Бантика напускная, наигранная. Небольшого роста, широкоплечий, с веснушками на носу, с рыжими, словно подпаленными, волосами, он был немного похож на рассерженного петушка.

Неожиданно Бантик приостановился и примирительно спросил:

— Слушай, Жора, друг ты мне или нет?

— Что за вопрос?

— Тогда скажи, — Бантик быстро опустился на траву, — можно влюбиться в немку?

— Лучше влюбляться в своих девчат.

— Это другой вопрос, — возразил Данила. — Я думаю, влюбиться в немку можно. И особенно в такую, как Герда-Гордая. Взглянул бы ты на нее, Жорка, упал бы замертво! Глаза — угольки, брови ласточками взлетают, волосы словно огонь. А говорит... Не говорит — щебечет. По-русски балакает по-своему — мягко так, с картавинкой.

Бантик улыбнулся:

— Эх, Жора, взял бы я с собой Герду-Гордую в Союз, сошел бы с поезда в Полтаве, завел ее в загс... Ну а потом посадил бы в карету — и айда в Миргород, чтобы только ветер в ушах свистел и время отсчитывало версты...

— Карету — это, надо полагать, телегу, — заметил Кленов.

— Сказал тоже. Ты не знаешь, земляк, нашей Полтавы. — Бантик сорвал цветочек клевера, понюхал. — Был я в краткосрочном отпуске, прошел по ней, здорово изменилась старушка. Дома, словно грибы-боровики, растут — этажей в пяток, чистенькие, свеженькие. Улицы асфальтированы, автобусы во все стороны снуют. Все чин чинарем. И вот смотрю я, земляк, и глазам своим не верю: на самой центральной улице очень редкостный, прямо-таки древнейший экспонат — извозчик. Савраска запряжен в карету, а на облучке — старикашка. Заинтересовался я. Подошел поближе. Савраска, отвесив нижнюю губу, сладко дремал. И знать, крепко дремал, раз не повел ухом, когда к нему подошел сам ефрейтор Данила Бантик. Полтавец в расшитой косоворотке тоже спал. На его руке висел кнут. И ты представляешь, даже усы деда не шевельнулись, когда ефрейтор Бантик предстал и перед ним. «Дядько! — крикнул я. — Что за думка вас одолела?»

Дед встрепенулся, протер кулаком глаза, натянул вожжи. «Подвезти, что ли, сынку? — спросил он спросонья. — Мы того, мигом, — причмокнул он губами, задергал вожжами. — До вокзала три карбованца...» — «Валяй, дедусь, за пятерку. Знайте, с вами едет сам ефрейтор Данила Бантик!» — Бантик рассмеялся и хлопнул Егора по плечу: — А ты говоришь, телега! — Бантик посмотрел на часы. — На моих серебряных пять минут осталось. — Бантик щегольски хлопнул крышкой. — Наверное, Прохор Прохорович последнюю петлю закладывает.

— Значит, Герду-то на савраске в Миргород покатишь? — подзадорил Данилу Егор. — И прямо за стол с галушками.

— Ты опять туда же, Жора! Пойми, дубовая голова, полтавский извозчик Пчелка — последний во всем Советском Союзе. Его ценят за верность своей профессии. Медаль «За трудовое отличие» обещают: ведь он за свой век перевез пассажиров больше, чем московское метро.

— Ну а потом? — спросил Кленов. — Что потом с Гердой будешь делать?

— Как это что? Вначале сына, потом дочку. Сына назвали бы Карпом, а девочку Эрикой. Хорошо! Карпо и Эрика. Симфония!

— Не согласится Гордая-то, — сказал Кленов. — Она приросла к родным местам.

— А мои хуже, что ли?! — вспылил Бантик. — Сам Николай Васильевич Гоголь писал о моих краях. Да еще как! Помнишь?

— Помню. Посредине Миргорода лужа...

— Так это было, а сейчас Миргород всем городам Миргород.

Бантик приподнялся, снова посмотрел на часы. В небе появился самолет. Данила определил, что летит Новиков. Лейтенант вывел истребитель на посадочную прямую, снизился и, мягко коснувшись колесами бетонки, приземлился. Развернувшись, Прохор зарулил на стоянку, открыл фонарь, легко выбрался из кабины.

Навстречу лейтенанту бежал Бантик. Прохор еще издали крикнул ему:

— Спасибо, ефрейтор, сработал как часы.

— На наших «мигах» можно самого господа бога за бороду схватить, — ответил Данила.

— Ну, это уж слишком, — ударил шлемофоном о ладонь Новиков. — Может быть, лет через десяток еще куда ни шло — достанем.

— А может быть, и раньше, товарищ лейтенант!

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Прохор и потрепал Бантика за выгоревшую шевелюру.

Через несколько минут приземлился и лейтенант Тарасов, самолет которого обслуживал Кленов. Егор так же, как и Данила, встретил летчика. Тарасов показал большой палец, — значит, самолет вел себя прекрасно.

— Иначе не можем, — ответил Кленов и захлопотал возле машины.

Вечером, вернувшись с полетов, подполковник Крапивин вместе с замполитом майором Фадеевым сидели в кабинете, подводили итоги рабочего дня.

— Кого, Иван Иванович, отметим? — спросил Фадеев, просматривая свою записную книжку. В этот талмуд, как называл свой блокнот Николай Уварович Фадеев, было занесено самое важное и самое ценное. Вот уже год, как он работает в полку. В прошлом сам летчик, Фадеев был списан с летной работы по состоянию здоровья, окончил Военно-политическую академию и получил направление в Группу советских войск в Германии. Немного вспыльчивый, но общительный, он сразу пришелся, как говорят, ко двору, подружился с командиром подполковником Крапивиным, человеком немногословным, угрюмым на вид, однако душевным и прямым.

Иван Иванович закурил, затянулся, подумал.

— Из летчиков? По-моему, лейтенанта Новикова. Хорошо работал. Твердая рука у парня, пожалуй.

— Я себе тоже пометил. — Фадеев полистал книжечку. — Понимаешь, Иван Иванович, в Новикове как-то воедино слиты умение, выдержка и высокая ответственность. Ведь и молод еще, но со своим почерком.

— Отметить, Николай Уварович. Пусть «молнию», что ли, выпустят. Хотя какая уж это «молния», если такой день с плеч свалили.

— Расскажем о Новикове подробно, очевидно, в газете. Я поручу написать.

— Пожалуй.

В дверь постучали. Крапивин разрешил войти. В кабинете с папкой под мышкой появился офицер. Он подошел к столу, положил папку перед Крапивиным.

— Ознакомьтесь, пожалуйста, товарищ подполковник, с новыми документами.

— Хорошо, вы свободны, — сказал Крапивин и продолжал разговор с замполитом. — Так, значит, лейтенанта Новикова. И техника лучшего надо бы показать. Достойны ребята. Забываем о них как-то, Николай Уварович.

— Техника? Конечно. Без техника летчик сирота, — поддержал Фадеев. — Так кого же?

— А по-твоему?

— Я бы отметил Павлова из второй эскадрильи. Работяга. Золотые руки у парня, светлая голова.

— Пожалуй. А как Устоев? — спросил Крапивин.

— Толковый. Хорошо готовит машины, но без огонька. Подождем, Иван Иванович. Активности не проявляет, хотя и комсомолец.

— Пожалуй.

Пока Фадеев делал пометки в книжечке, Крапивин курил, разглядывая таблицу. Среди фамилий летчиков он нашел Новикова Прохора, пробежал глазами по графе «Количество налетанных часов в простых и сложных условиях», подумал: «Мало летает хлопец, а другие и того меньше. Сдерживаем молодняк. А раз летчик мало летает, теряет перспективу, уверенность...»

— Да, Николай Уварович, — проговорил вслух Крапивин, вставая, — надо разобраться.

Фадеев поднял на командира глаза. Крапивин шагнул к таблице, закрыл своей крупной ладонью фамилии молодых летчиков.

— Сколько их у нас? — спросил Фадеев.

— Кого? — не понял замполит.

— Молодых.

— А-а-а, ты вот о ком. Ну, семь человек.

— Это же сила, Уварыч!

— Сила.

— А мы их в черном теле держим.

— Я тебя не понимаю, — удивился Фадеев. — При чем тут «черное тело»? Ребята как ребята, крепыши, что дубки молодые.

— Да я не о том. Смотри, летают-то сколько, кошачьи слезы, пожалуй.

Николай Уварович подошел поближе к таблице. Надел очки.

— Да сними ты их, не позорься, — незлобиво проворчал Крапивин. — Эти цифры в наших талмудах должны быть. — Крапивин показал на свою голову. Оба рассмеялись. — Вот я и говорю, Уварыч, тут надо разобраться, — продолжал командир. — Почему ребята штаны протирают, как футболисты на запасных скамейках?