Глава 33

Порой самые простые действия требуют огромного напряжения. Всего-то и нужно — сказать пару слов: «Прости меня!». Но слова отчего-то никак не хотят произноситься. А после приходит понимание, что только ими не отделаешься.

Сначала была Маша. Она открыла дверь, растрёпанная, с красными словно от долгого плача глазами. Виктор сразу почуял неладное.

— Ты пила, что ли? — поинтересовался он.

— Чуть-чуть, — Маша прищурившись, показывала пальцами то самое «чуть-чуть». — Полстаканчика красненького.

— Да тебе пробку достаточно понюхать и улетишь! Знаю я тебя!

Маша пробормотала нечто невразумительное и, пошатываясь, побрела в комнату. Виктор последовал за ней.

— Ты же гад, Витя, — сказала ему Маша. — Чего припёрся. Жили мы без тебя, жили. Я себя практически уравновесила, почувствовала счастливой, и тут ты нарисовался.

Она тяжело плюхнулась в кресло.

— А я-то тут при чём? — возмутился Виктор. — Я каким боком к твоему счастью?

— А мы с тобой одинаковые. Трусы мы. И предатели. Только у тебя есть шанс всё изменить, а у меня нет. Я на тебя смотрю и сразу вспоминаю. Антон Нестеренко. У нас с ним только раз и было. Один раз. Я так испугалась потом, до смерти испугалась. Думала, как я учиться буду, жить. Мне всего восемнадцать. Даже матери не сказала, помчалась в больницу. Думала, всё забуду. А потом накрыло.

— Подожди, — Виктор подошёл ближе. — Ты что аборт сделала? Ну, ты даёшь! Я думал, что всё ещё...

— Старая дева? — Маша усмехнулась. — Нет, Витя. Плохо же ты меня знаешь.

— А сейчас почему слёзы льёшь? Сделала и сделала. Не первая и не последняя. Или ты в религию ударилась?

— Не ударилась. Просто, знаешь, я думаю иногда, что был бы у меня сын. Взрослый, красивый как его отец. Да и жалко его, конечно. А самое гадкое, знаешь что? То, что я это из трусости сделала. Стоило только подумать, принять взвешенное решение и сделать. Это совсем другое дело. А я сломя голову неслась, от страха себя не помнила.

Виктор в волнении заходил по комнате. Не хватало ещё и эту успокаивать.

— Не ты ли мне говорила, — произнёс он. — Что мы с Лизой всё крутим в голове что-то, теории разные строим, принципы выдумываем, жизнь усложняем, что всё намного проще? А теперь и сама завернула так, что не распутать. Чего ты ноешь-то?

— Мне скоро полтинник стукнет, а у меня никого нет.

— У тебя Соня есть. И Фима. Мать твоя ещё. Я, между прочим, пришёл тебе спасибо сказать, за то, что ты Соню воспитала. Да, я вчера много думал, и понял, что я тебе благодарен. Только сейчас уже не хочется ничего говорить.

— Ну, и гад же ты, Витя! — не выдержала Маша. — Все мы гады: я, ты, Лиза. Соня с Егором лучше нас, честнее. Они ничего не боятся...

Маша повернулась на бок, нелепо скорчилась в кресле и захрапела.

— Да, наворотили мы дел, — чуть слышно сказал Виктор, накрыл Машу пледом и остался дожидаться Соню, а то мало ли что может взбрести в голову нетрезвой женщине в расстроенных чувствах.

С дочерью ему удалось поговорить только вечером. Соня стояла, повернувшись к окну. Виктору пришло в голову, что она встала так специально, чтобы показать своё пренебрежение, нежелание слушать. В конечном счёте она же в любом случае его не видела, так зачем отворачиваться?

— Я хочу тебе что-то сказать, — он облизнул пересохшие губы, переступил с ноги на ногу. Всё-таки говорить со спиной не так и приятно.

— Я хочу сказать, — повторил он. — Нет, не сказать. Объяснить. В общем, тогда, много лет назад я поступил как сволочь. Права твоя бабушка: я трус. Тогда я испугался до самых кишок. Я не знал, что и как с тобой делать...

Соня усмехнулась. Ему показалось, что она произнесла что-то вроде «тоже, что и со всеми», но он не был уверен.

— В нашем городе есть гимназия для незрячих, — продолжал Виктор. — Не только гимназия, целый городок: театр, кинологи, предприятия всякие. Туда даже из других городов приезжают учиться. Но я никогда ни с кем из них не пересекался. Они все жили за «линией», за железной дорогой. И я не представлял себе, какие они... вы... я думал, что это стыдно, позорно иметь такого ребёнка. А ещё мне казалось, они... вы никогда не сможете жить полноценной жизнью, что мне придётся всегда быть рядом, водить тебя за ручку, потому что ты будешь неспособна ни на что.

— Вы? — с усмешкой произнесла Соня. — Как будто мы с другой планеты прилетели, у нас жабры, рога на лбу или что? Ловко ты делишь! Даже в твоём городе разделили, загнали в гетто, и все довольны. Так?

— Ты перегибаешь конечно, причём здесь гетто, — Виктор смутился. — Просто так сложилось. Никто же не запрещает...

Он замолчал. Заметил про себя, что часы на стене тикают слишком громко, с каждой секундой забивая гвоздь в его мозг. Голова болела нестерпимо.

— Но я не поэтому тебя бросил, — как же трудно давались ему слова. — Я говорил, я трус. У меня очень высокий болевой порог. Мне будут пилить ногу, а я лишь засмеюсь от щекотки. Я другую боль не выношу. Если бы кто-то стал смеяться, унижать, ещё хуже жалеть, я бы с ума сошёл. Самое смешное, знаешь что? Всем плевать, а если кому-то и захочется позлословить, то он всегда найдёт повод. Ещё я понял, что ты самая обычная девчонка, такая же, как тысячи других, и тебя не нужно всегда держать за руку и обслуживать. Ты и сама способна на многое. Все вы способны на многое, даже на то, на что я сам неспособен. Прости меня! Я должен был приехать раньше. Правда прости! Если бы я мог вернуться в прошлое, то никогда бы не поступил так.

Соня молчала. Виктор подошёл к ней и осторожно положил руки ей на плечи. Стоило обнять, но он не решился. От Сони пахло детским мылом и свежескошенной травой. Должно быть, шампунь с травами.

— Уходи! — резко сказала она.

Виктор отпрянул.

— Уходи! Иначе я за себя не ручаюсь!

Он попятился, не веря своим ушам. Развернулся и почти бегом покинул комнату.

Этого следовало ожидать. На что он надеялся? Неужели его слова способны зачеркнуть долгие годы одиночества? Но она же писала ему письма, надеялась на встречу. Что же произошло? Когда детская наивная мечта в далёкого папу сменилась на обыкновенную привычку? Или это была не привычка, а способ его помучить?

В любом случае должно было стать легче. Гордиев узел разрублен, и можно спокойно дышать. Только отчего-то не получалось вдохнуть полной грудью. Прошла неделя, а Виктор никак не мог заставить себя забыть Соню, а особенно маленького Фиму, который любил своего дедушку вопреки всему. Он словно не замечал его мрачности и немногословности и каждый раз радостно прибегал обниматься, радуясь каждой встрече.

Виктор знал, что никогда больше не вернётся в ту квартиру. Юля, возможно. Она очень привязалась к мальчику и было бы жестоко запрещать ей его навещать. В Подмосковье он тоже не поедет, иначе Катерина опять начнёт играть в благородство и съедет, наверняка к вновь прощённому Паше. Да и стоит ли уезжать?

Нет, он останется. Будет читать лекции в институте. Может быть, устроится в школу. Почему бы и нет? Мало ли что говорил этот Рыков. Литературу точно преподавать не станет — не его. По вечерам будет читать книги, чтобы мозг окончательно не заржавел да и язык не забылся. Новая жизнь, новые увлечения. А в Тверь он ездить перестанет.

На десятый день выяснилось, что Виктор ужасно скучает по дочери, по её смеху, голосу, по трогательному запаху детским мылом, даже по её горячности и грубым словам и то скучает. Чувство это было настолько непривычным, что он не мог спать, чувствуя как внутри него копошится тоска. Огромных усилий стоило не побежать на вокзал. Прогоняя его, она выразилась однозначно, а он сделал всё, что мог.

Через две недели Виктор позвонил Маше.

— Как Соня? — осторожно спросил он. — Расстроилась?

— Она никогда не расстраивается, — сообщила Маша. — Она злится.

— Долго?

— Дня три злилась, потом молчала. Сейчас уже ничего, нормально.

Виктор положил трубку. Насколько было бы проще, если бы его дочерью оказалась Яна. Чудесная сказка с удочерением и случайной встречей. Он вздохнул и набрал новый номер.

— Слушаю, — голос Яны звучал обеспокоенно. — Что-то случилось?

— И это мне вместо здравствуйте, — проворчал скорее по привычке Виктор. — Что могло случиться?

— Не знаю. Просто вы никогда мне не звоните.

— Звонил два месяца назад.

— Да? Тогда здравствуйте! — исправилась она. — Тут Лёша рядом. Я поставлю на громкую?

— Чем занимаетесь? Как погода? — Виктор не знал, о чём спрашивать, а поговорить хотелось.

— Погода отличная. Много снега. Мне конечно не очень удобно передвигаться, а папе нравится.

— И Ольге! — раздался в трубке Лёшин голос. — Вон они во дворе дурачатся, снеговика лепят. Смешной такой снеговик!

Виктор возмущённо фыркнул: снеговик! В их годы!

— О, она в него снежком кинула! — продолжал вести репортаж Лёша. — Теперь он в неё. Упал! Пойти поднять что ли? А, нет, сам встал! Отряхиваются! Смеются!

— Вам бы комментатором устроиться, — не сдержался Виктор. — Хорошо получается. А падать в таком возрасте чревато. Можно и не встать. Доведёт эта Ольга вашего отца.

— Всё такой же вредный, — вздохнула Яна. — И переезд не помог. Не ладится у вас ничего, да?

— Ладится, ладится, — ответил Виктор и поспешил попрощаться.

Где она только такие слова берёт? Кто из молодых сейчас говорит «ладится»? Он живо представил себе небольшую старомодную кухоньку Залесских, румяные от мороза лица Владимира Николаевича и Ольги, кипящий на плите чайник, смех. Его охватила зависть. Почему он сам не может расслабиться и беззаботно смеяться? Лепить снеговика на улице и бросать снежки? Там, внутри него что-то сломано, быть может, с рождения. И зачем тогда жить? Ради кого?

Зазвонил телефон. «Соня» высветилось на экране. Виктор ответил, приготовившись к худшему.

— Пап, привет! У меня к тебе дело на сто миллионов, — затараторила в трубку Соня. — Ты когда приедешь? Мы с Фимой скучаем. И Маша про тебя спрашивает. Просто я подумала...