Глава 2

Мелкий противный дождь накрывал город своей мутной пеленой. Виктор Семёнович Короткин, недовольно ворча, выбрался из автобуса. Спрятался под крышу старой перекошенной остановки и, глубоко вздохнув, бросил взгляд на противоположную сторону дороги. Снова она. В толпе шумных, вечно спешащих студентов стояла девушка. Яркое пятно света в серой суете будней. Каждый день в одно и то же время она появлялась на остановке и стояла несколько минут, ожидая пока схлынет беспокойный людской поток.

Девушка странным образом беспокоила Виктора. Он и сам не мог объяснить, почему каждый день ищет взглядом худенькую фигурку в светло-бежевом плаще. Зачем ему, пятидесятилетнему старику (а он давно считал себя стариком, чтобы там не утверждали окружающие) молоденькая девушка? Романтические чувства? Смешно. В институте, где он преподавал, полно девушек красивее этой. Может быть, дело в том, что в ней было что-то необычное, что-то выделяющее её из толпы. Виктор не мог понять, что именно. И это не давало покоя.

Город был серый, безликий. «Забытое Богом место» — самое правильное для него определение. Основанный сразу после Великой Отечественной войны, он не заботился о духовной жизни своих жителей. Здесь до сих пор не найти ни церкви, ни мечети или синагоги. Даже вездесущие приверженцы различных сект, расплодившихся в девяностые, обошли стороной этот небольшой городок. Как шутят многие, дело ещё и в том, что сюда очень тяжело добраться. Изловчившись, можно, конечно, успеть на редкую электричку или поймать спешащий вопреки расписанию автобус. А вот выбраться намного сложнее.

В советское время жизнь вертелась вокруг завода и крупнейшего в области педагогического института. Сегодня завод развалился на мелкие предприятия, слава института померкла, и город постепенно погружался в сонное вязкое болото повседневности.

Тридцать лет назад Виктор верил,что преподавание в институте всего лишь этап в его долгой и успешной научной карьере. Впереди ждала аспирантура, диссертация, научные статьи, переезд в Москву и, чем чёрт не шутит, работа за границей. Прошли годы, а он всё ещё здесь. На той же остановке, в тех же красных ботинках. Ботинки хорошие, кожаные, привезённые из Югославии в далёкие покрытые пылью года. Их подошва прошивалась два раза, бесчисленное количество раз менялись шнурки, а они до сих пор живы. Только потёрлись на боках да потеряли часть своего заграничного лоска.

Виктор любил шокировать окружающих. Кроме ботинок ему в этом помогали шерстяные брюки в крупную красно-коричневую клетку и яркий жёлтый шарф, связанный сестрой Катериной. Тяга Катерины к рукоделию не знала границ. И не важно, что петли на вязаных изделиях растянуты, а вылепленные из пластилина слоники не похожи ни на одно животное в мире. Душа жаждала творчества, выплёскивая его результаты на брата, покорно принимавшего несуразные подарки на Новый год, день рождения и все остальные праздники, какие только существуют в нашей стране.

Девушка обернулась, и взгляд Виктора скользнул по тёмным очкам, блестящим от дождевых капель.

«Тусовщица! — усмехнулся он. — Гуляла всю ночь, теперь глаза показать стыдно!»

Виктор терпеть не мог эту современную молодёжь. Что им нужно? Пить, курить, по клубам шляться. Может, она и не такая? Тогда зачем очки?

«Синяки прячет, — решил он. —Таких вот милых на вид «ангелочков» мужья-садисты лупят почём зря, а те терпят. Противно».

Виктор раскрыл зонт. Спасибо Юлечке. Это она увидела на нём изображение серого котёнка и купила не глядя. И только дома заметила на другой стороне зонта полуобнажённого мужчину в джинсах и ковбойской шляпе. Но что жене плохо, то ему в самый раз.

Дождь усилился, и Виктор поспешил в институт.

Находящаяся на втором этаже кафедра немецкого языка представляла из себя узкий, оклеенный ржаво-оранжевыми обоями кабинет, оправдывая тем самым своё исконное название Lehrstuhl¹. Каждый преподаватель на отведённых ему квадратных метрах только стул и мог уместить.

Кафедра дохнула на Виктора убийственным запахом еды и ацетона. Он зажмурился и, мысленно приготовившись к худшему, перешагнул порог. Забившаяся в угол почти у самой двери, полировала свои ногти Иришка Вересаева. Коробка на её коленях содержала в себе многочисленные пузырьки, источающие резкий неприятный запах.

— Пили-пили! — сказал ей Виктор. — Смотри только до локтей не допили!

Иришка непонимающе открыла рот, но пилку из рук не выпустила. Ей едва исполнилось двадцать четыре года и в немецком языке она разбиралась не больше, чем обезьяна в квантовой физике. Но работать недавней выпускнице где-то надо, а обучение студента, как любил говорить ректор, на девяносто процентов состоит из собственного труда и лишь десятая часть является заслугой преподавателя. Так что Иришка своими корявыми предложениями на языке, которого она старалась по возможности избегать, никому не вредила. Составляла списки литературы да тыкала наманикюренным пальчиком в номера упражнений, которые не могла проверить. Да будут благословенны ключи в конце учебника!

Покойный тесть Короткина часто упрекал зятя в том, что тот чересчур высокомерен по отношению к окружающим, что смотрит на них с неприязнью, не замечая положительных черт.

«Было бы что замечать!» — думал Виктор, оглядывая собравшееся на кафедре общество. Вот Макарычев. В кои то веки пришёл вовремя. Девяносто три года, семьдесят лет в институте, пятьдесят из них в должности завкафедрой. Еле ходит, а всё туда же! Даже случившийся три года назад инсульт не остановил. Михаил Фёдорович всё так же пыхтит, агитируя студентов голосовать за коммунистов и ностальгируя по ушедшему времени. Сейчас сидит, расстелив на столе платок. Сосредоточенно чистит варёное яйцо.

Рядом Ирина Ивановна Голубева, некрасивая тощая дама, прозванная из-за больших круглых очков фрау Ойле, госпожа Сова.

— Я думал, вы поборница правильного питания, не жрёте всякую гадость, — заметил, скорее по привычке, Короткин.

— Как вы можете! — взвилась та. — Разве это гадость?

— Конечно нет, — согласился он и бросил взгляд на огромный кусок шоколадного торта в её тарелке.

В кабинет ворвался Игорь Верёвкин, растолкал всех, устроил суету и отыскал наконец в самом дальнем углу покрытый пылью плакат с немецким алфавитом. Игорь излучал незамутнённый оптимизм молодого преподавателя и был полон свежих идей и оригинальных методик. Он рвался работать, он любил работать и хотел делать это как можно лучше.

«Любопытно, на сколько тебя хватит, романтик наш недобитый?» — подумал Короткин, пятясь в коридор. День начинался обычно. Точно так же как предыдущие. Менялись лишь детали. Главное же неизменно: девушка на остановке, Макарычев в роли завкафедрой, фрау Ойле с тортом, неистощимый оптимизм Игоря и тупость Иришки.

Однообразие жизни вначале рождает скуку, после — раздражение.

Противное зудящее раздражение разъедало Виктора изнутри. Это чувство не выплёскивалось у него в агрессию, не переходило в крик, а зудело потихоньку, не особенно мешая, но и не доставляя радости.

Короткин дотащился до кабинета, рухнул на старый скрипучий стул и, подняв взгляд на стену перед собой, закрыл от возмущения глаза. На ней, от окна до окна, красовался красочный плакат с улыбающимся Гёте. Великий немец держал в руке книгу Гюнтера Грасса и улыбался. Плакат до дрожи раздражал Виктора. Разве мог живший в восемнадцатом столетии Гёте читать роман писателя из века двадцатого?

Короткин нервно постучал по столу.

«Нелепость, — пронеслось в его голове, — вся наша жизнь одна сплошная нелепость».