Марина не могла вот так сразу, не поговорив, уйти с ключом в руке. Она стояла в дверях и смотрела, как Жуков сердито укладывал в чемодан книги, завертывал в газету истоптанные сапоги. И почему-то ей расхотелось спрашивать у него о чем бы то ни было. Она повернулась и вышла во двор, к тетке Лопатихе.

— Ну как, познакомились? — участливо спросила та. — Передал он тебе клубные дела?

— Передал ключ, — кивнула Марина.

Тем временем дед Блажов уже открывал калитку. Он возвращался из магазина, и разве можно было пройти мимо двора Лопатихи, чтобы не обменяться с хозяйкой новостями, не посидеть на ее крылечке?..

— Доброго здоровьичка, Семеновна! — сказал он и снял с плеча палку с корзинкой.

— Здравствуй, Федотыч! — отозвалась Лопатиха, передав Марине таз с бельем.

— Стирала, что ли?

— Да уж не самогонку варила!

— Женское дело — стирка.

— Понятно, не мужское! — согласилась Лопатиха, уверенная, что после таких фраз у них начнется настоящий разговор, ради чего старик и зашел к ней.

Марина повесила последнюю наволочку, сполоснула таз и направилась с ведром к колодцу. Лопатиха и сторож закурили. Послышалось, как в комнате Жукова что-то металлическое грохнуло об пол и зазвенело, должно быть, упал термос, в котором квартирант всегда держал горячий чай. Хозяйка забеспокоилась, но тут же опять напустила на себя равнодушный вид.

— Этот-то, ветрогон, сматывается, вещички укладывает, — полушепотом сказала она сторожу.

— Не держатся в нашем Гремякине культурные кадры! — вздохнул тот с осуждением.

Лопатиха поспешила докурить папиросу, примяла окурок каблуком.

— Слава богу, теперь-то уж отдохну от его аккордеона! Все пиликал, пиликал, даже во сне пиликанье мне слышалось. Не нашенский он, Жуков-то. Не деревенский.

— Истина твоя, Семеновна! — согласился дед, довольный, что они с полуслова понимают друг друга, как это бывало всегда в разговоре. — Правду сказала: не нашенский он. Потому и с председателем не поладил. Несогласие у них получилось, разного курса придерживались. Жуков в одну сторону тянул, а Павел Николаевич — в другую… Ну, а эта девчуга не сбежит от нас?

— Марина-то? Не, эта не сбежит. Эта — сиротка.

— Ладно, не ручайся. Не дочка родная.

Они умолкли, наблюдая, как пересекала двор Марина. Она шла, изогнувшись под тяжестью ведра с водой, откинув свободную руку; шла и улыбалась, будто возле колодца ее рассмешили, обрадовали. Она уже поднялась на крылечко, как в дверях показался Жуков с аккордеоном и вместительным чемоданом. Одет он был теперь по-городскому модно: узкие брюки, пиджак с разрезом, небрежно расслабленный галстук. Он метнул на девушку быстрый, нагловатый взгляд, усмехнулся:

— А-а, с полным ведром! Быть удаче в дороге.

Марина посторонилась, давая проход Жукову, но тот решил не торопиться, присел на чемодан. Хозяйка и сторож выжидали, лица их хранили терпеливое, замкнутое спокойствие.

— Как говорится, спасибо этому дому, пойдем к другому, — сказал Жуков голосом весельчака.

— Прощевай, молодой человек! — промолвила Лопатиха, делая вид, что перевязывает на себе фартук.

— Бывай здоров, товарищ артист! — нехотя проронил и сторож Блажов.

Недовольство старых людей не смутило Жукова. Некоторое время он смотрел на улицу, на деревню, где прожил почти год, скучая, чувствуя себя ненужным, чужим, непонятым. Впрочем, если признаться, он и не собирался надолго оставаться в Гремякине, мечтал перебраться в район, а еще лучше бы — в областной город. Тем не менее ему было обидно, что наступил такой печальный конец: его никто не удерживал, даже радовались его отъезду. Повернувшись к Марине, все еще стоявшей с ведром, он проговорил с напускной бодростью:

— Так что живите тут, коллега, трудитесь, дерзайте. Гремякино радо вам и приветствует на сей гостеприимной земле…

Конечно, парень храбрился, дурачился, скрывая обиду на себя, на людей.

Лопатиха недовольно бросила Жукову:

— Ладно уж, молодой человек! Уходи с богом, раз решил расстаться с нами… В Марфино перебираешься? Как доберешься туда?

— На попутной, — вскинув на плечо ремень аккордеона, сказал тот.

Сторож подмигнул Марине:

— Рыба ищет где глубже… Старый закон, всем известен.

Сойдя с крыльца, Жуков гордо выпрямился, скользнул взглядом по старику; ему нравилось сознавать себя лучше, рассудительнее многих других.

— Я ищу одного: чтобы уважали и ценили культработников.

— Выходит, в Гремякине тебя не ценили? — спросил сторож, вскипая от несогласия, от желания защитить односельчан от напраслины.

Жуков повернулся к Марине, как бы стремясь вызвать у нее доверие к себе:

— Вот что я вам скажу, коллега… Культработа в деревне — это только с виду легко, а на деле… Признаться, Гремякино — моя вторая ошибка. Первая была Орловка, куда меня послали работать сразу же после окончания культпросветшколы. Был желторотый, как вы теперь… Нередко у нас только на словах за большую культуру, иные мягко стелют, да жестко спать. Хотите откровенности? Никогда деревня не сравняется с городом, что бы по этому поводу ни говорили и ни писали. На собственном опыте убедился. И вы поработаете, тоже поймете.

Марина хотела возразить, что не следует буквально во всем равнять деревню с городом; надо, чтобы она жила культурно, содержательно, интересно, как говорили ей на курсах киномехаников. Но Жуков вряд ли выслушал бы ее, потому что в эти минуты понимал только себя.

— Мне хвалили Гремякино в области, — все же сказала она. — А вообще бросать работу… Не понимаю, как так можно? Почему? В деревне много теперь хороших, знающих людей…

Жуков поморщился, будто его затошнило, потом махнул рукой; что зря разговаривать!

— Хвалили Гремякино? Много хороших людей? Да тут же нет никаких условий для нормальной культработы! Целина, так сказать. Полное равнодушие, хоть вой. Знаете, что такое Гремякино?

Он все больше горячился, распалялся, и это вызывало у Марины желание спорить с ним, возражать.

— Гремякино — деревня, колхоз, — проговорила она, сознавая, что слова подвернулись ей на язык совсем не те.

Жуков рассмеялся:

— Эх вы… ангел небесный! О чем думают в Гремякине? Только об одном — дать стране хлеб, мясо, молоко. А на остальное наплевать, в том числе и на культуру. Как рассуждает здешний председатель? Есть кое-какой клуб, бывают танцы, кино показывают, значит, все в порядке, процветает деревенская культура! Я почти год бился тут как рыба об лед. Драмкружок не соберешь, молодежи мало. Приличного лектора из области не допросишься, стихи никому не нужны, а когда поет по радио Эдита Пьеха — глухими становятся. Зыкину еще слушают, даже слезу вытирают… Думал я вроде картинной галереи организовать — палки в колеса стали вставлять. Подобрал репродукции картин современной живописи, так куда там! Только Шишкина да Репина и признают. Директор школы тут такой правоверный, аж молоко киснет… А платят сколько нашему брату? Курам на смех. Сейчас доярки и механизаторы получают вдвое больше, чем завклубом. В других деревнях хоть колхозы доплачивают две-три десятки, а здешний председатель скупердяй, вроде Плюшкина…

Он говорил красиво, складно, выражение на лице менялось, глаза поблескивали. И, слушая его, Марина опустила голову, даже чуточку побледнела. Ей сделалось страшно, тоскливо, одиноко, хотелось спросить хозяйку и сторожа: «Да неужели все это правда? Как же мне работать?»

Лопатиха заметила смятение девушки, забеспокоилась. Жуков и прежде раздражал ее своими разговорами, развязностью, недовольством: мол, и то в Гремякине плохо, и это нехорошо. А сейчас он и вовсе разгневал ее той обидной неправдой, которая звучала почти в каждой его фразе. Тяжело дыша, она подступила к бывшему квартиранту и, не обращая внимания на его протесты, принялась плечом теснить его к калитке. Она двигалась на него, молчаливая и гневная, а Жуков отступал шаг за шагом, с испугом бормотал:

— Что вы, что вы, Дарья Семеновна! Опомнитесь! Это ж дикость, варварство… Я ведь и так ухожу от вас…

Ее будто прорвало; красная, трясущаяся, она грозно занесла кулак над его головой:

— Пустышка ты, парень! Сматывайся с моего двора, чтоб и духа твоего тут не осталось. Не разлагай девушку, короед несчастный! Ишь чего наплел про наше Гремякино!..

Жуков уже был за калиткой, оглядывался, то ли стыдясь соседей, то ли ища свидетелей позорной сцены. Аккордеоном он прикрывался, как щитом. Тетка Лопатиха не унималась, по-прежнему кричала на него, а сторож подзадоривал:

— Так, Семеновна, так! Пущай пустозвон не клевещет на нас. Вся рота не в ногу, один он в ногу…

Когда оскорбленный Жуков почувствовал себя вне опасности, он немного приободрился, бросил Марине:

— Вот какие нравы здешнему председателю по душе! Тут подобрались дружки… Кого невзлюбят — взашей, кто скажет правду-матку — горло перегрызут.

— Не ври, наглец! — взвизгнула тетка Лопатиха, выбегая за калитку. — Наш Павел Николаевич справедливый, бездельников не любит.

Жуков предпочел больше не связываться с ней. Уже возле соседнего двора он опять крикнул Марине:

— Не будь дурой, плюнь на Гремякино. Киномеханики везде нужны, устроишься получше!

Лопатиха взобралась на крыльцо, постепенно успокоилась. Марина молчала, удрученная увиденным и услышанным. Чтобы вывести ее из раздумья, хозяйка сказала ровным тоном:

— Кисель на молоке, а не человек, Жуков-то этот. Только и знал что пиликать на аккордеоне. Спал до полудня да все туфли свои начищал. Чистюля! Для него что блестит, ровное да гладкое, то и культура. И где такие берутся? Ну да ладно, шут с ним, с Жуковым-то! Можешь, дочка, теперь перебираться в его комнату, там тебе удобней будет жить.

Марина, наконец, поняла, почему ей было неловко после изгнания Жукова со двора. Она разделяла возмущение хозяйки и в то же время не могла одобрить ее грубости. Разве такими должны быть человеческие отношения? Ругань, крик, оскорбления… А что, если в словах посрамленного Жукова есть хоть половина правды? Как же ей, молодой, неопытной, жить в этом самом Гремякине?..