— Я серьёзно, — говорит Джонатан, вырывая меня из моих похотливых мыслей. — Прости. Я знаю…Я знаю, что иногда бываю краток и резко ухожу, — он делает паузу, как будто подыскивая, что сказать дальше. — Это не имеет к тебе никакого отношения, но это влияет на тебя. И... я прошу прощения за это.

Я смотрю на него и опускаю пакетик M&Ms себе на колени. Это странно — получать хоть каплю раскаяния от Джонатана Фроста, слышать, как он признаёт свои менее привлекательные качества и извиняется за них, но... я ему верю. Поэтому, слегка подвинувшись на своём сиденье, чтобы лучше его видеть, я говорю ему:

— Я... прощаю тебя.

Не отрывая взгляда от дороги, он говорит:

— Это прозвучало болезненно.

— Сказать «я прощаю тебя»? — я слабо смеюсь. — И правда немножко болезненно. Мы так долго были враждебны, что я действительно не знаю, как иначе с тобой разговаривать.

Джонатан молчит, нахмурив брови. Он выглядит обеспокоенным.

На мгновение у меня возникает странное желание провести пальцами по его волосам, разгладить большим пальцем эту складку на его лбу, успокаивая.

— Мне не следовало сегодня утром припирать тебя к стенке с этим мероприятием и пытаться принудить тебя через чувство вины. Я... тоже прошу прощения.

— Ничего страшного, — он прочищает горло. — И для галочки, запись с камер видеонаблюдения выводится в комнату бухгалтерии. Я следил за происходящим; если бы ситуация вышла из-под контроля, я бы немедленно пришёл.

Я смотрю на него в замешательстве, как будто приподнялась завеса, открывшая человека, которого я едва узнаю, но он в то же время странно знаком, как будто я смотрю на его лицо, и понимание, что видела его раньше, не даёт мне покоя в глубине сознания.

— Итак... — он прочищает горло. — Что это был за странный момент с Люком? Когда ты сказала ему, что он хорошо сыграл? И он сказал, что из твоих уст это высокая похвала.. Ты играешь в хоккей или что-то в этом роде?

— О... — мой инстинкт требует строго охранять эту часть моей жизни, но я полагаю, что если Джонатан способен извиниться, то и я могу быть способна на капельку доверия. — Моего отца зовут Николай Соколов. Стоит ли говорить, что я довольно хорошо разбираюсь в этом виде спорта?

Джонатан бросает на меня шокированный взгляд, затем снова сосредотачивается на дороге.

— Это не смешно.

— Это не шутка.

Он медленно моргает, явно ошеломлённый.

— Объяснись.

— Ну, они с моей мамой встретились и полюбили друг друга, потом у них родилась малышка Габби...

— Габриэлла, — предостерегает он.

Я издаю хрюкающий смешок.

— Хорошо, я буду серьёзна. Мой папа хочет спокойной жизни. Как и все мы трое. Мы не привлекаем внимания, чтобы не приходилось иметь дело с толпами фанатов. И я ношу фамилию моей мамы, Ди Натале. Это всё упрощает.

Джонатан медленно качает головой.

— Срань господня.

Честно говоря, он воспринимает это лучше, чем большинство людей. Он не слетел с дороги в кювет. Не похоже, что он вот-вот упадёт в обморок. И он не попросил у меня автограф.

— Вот почему он никогда не приходит ко мне на работу, — объясняю я. — Ну, это неправда, я приводила своих родителей после закрытия, чтобы показать заведение, но не тогда, когда мы открыты, потому что люди могут быть такими настойчивыми, они окружают и просят автографы, и они просто...

— Портят это, — тихо говорит Джонатан. — Твою возможность вести с ним обычную жизнь.

Я кошусь на него.

— Ага.

Он кивает.

— Я уверен, что он очень заботится об этом. И о тебе. Я бы на его месте тоже так сделал.

— Да, — шепчу я.

— Что ж... — Джонатан прочищает горло, не отрывая взгляда от дороги. — Я сохраню твой секрет.

Я тереблю пакетик M&Ms, выбитая из колеи тем, какое облегчение испытываю от того, что он знает правду, и насколько я уверена, что могу доверять его слову.

— Спасибо, Джонатан. Я ценю это.

Тишина растягивается между нами, становясь натянутой и густой. Это почти невыносимо.

Пока Джонатан не приказывает Сири включить «Праздничное радио» с такими командными ноткой в голосе, что получается прямо-таки порнографично.

Вот теперь это невыносимо.

Я таращусь на него с разинутым ртом. Он бегло смотрит в мою сторону, затем окидывает повторным взглядом.

— Что?

— Я никогда не слышала, чтобы твой голос звучал так.

Он выгибает бровь.

— Как — так?

— Очень строго и властно, — я скрещиваю ноги, сдерживая ноющее ощущение, которое уже почти болезненное. — Типа... властно как в постели.

Он бросает на меня недоверчивый косой взгляд.

— Я сказал Сири включить музыкальную станцию, Габриэлла, а не встать на колени.

Я давлюсь новой порцией M&Ms.

Джонатан смотрит на дорогу, еле-еле сдерживая смех.

— У тебя грязные мыслишки.

— Я? Это ты только что сказал...

— Заткнись ты, — говорит он, бросая в меня мои же слова. — И наслаждайся этим насилием над ушами, которое я терплю ради тебя.

Я фыркаю от смеха. Но мой смех затихает, когда песня наполняет машину, и её слова горячи и полны смысла:

«Я подожду тебя, дорогой. Санта, детка, так поспеши же сегодня спуститься по дымоходу».

Джонатан прочищает горло и поводит плечами, как будто одежда ему слишком тесна. Я ёрзаю на своём сиденье, затем приоткрываю окно. Мои щёки горят.

— Жарко? — спрашивает он.

Боже, как никогда.

— Немножко, — говорю я ему.

Нахмурив брови, Джонатан убавляет обогрев, затем тоже приоткрывает окно. Эта похотливая песня не помогает проблеме. Мы оба раскраснелись, не сводя глаз с дороги. Я слышу каждый его глубокий вдох, чувствую каждый гулкий удар его сердца.

Может быть, я издаю такие же звуки.

Запаниковав, я кладу руки на колени и осторожно наигрываю последовательность аккордов песни, как будто мои бёдра — клавиши пианино. Это расслабляющее движение всегда успокаивает меня.

И успокаивая себя, я шаг за шагом прокручиваю, что произошло с тех пор, как я села в эту машину. Я всё больше возбуждаюсь и дезориентируюсь. Мир кажется таким, как в стихотворении Шела Сильверстайна «Билл задом наперед» — перевёрнутым и неузнаваемым.

Джонатан добровольно подвёз меня домой. Он купил мне мятный M&Ms, потому что сожалеет о том, как вёл себя сегодня утром. Он включает праздничную музыку для моего удовольствия, хотя сам ненавидит её. Либо у него есть другая личность, которую он скрывал в течение двенадцати месяцев, либо он что-то замышляет.

Я поворачиваюсь на своём сиденье, снова оказываясь к нему лицом.

— Почему ты так добр ко мне?

Его взгляд по-прежнему прикован к дороге, покрытой снегом. После долгой, напряженной паузы он говорит:

— Я собираюсь ответить вопросом на твой вопрос.

— Мне это не нравится.

— Ничего не поделаешь, — говорит он, прежде чем глубоко вдохнуть. Затем он выдыхает, плавно и медленно. — Как ты думаешь, почему я добр к тебе?

— Потому что у тебя есть стратегия. Какой-нибудь новый способ унизить меня на работе.

— А если бы я сказал тебе, что дело в чём-то другом, ты бы мне поверила?

После целого года безжалостного взаимного антагонизма ответ слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его обдумать.

— Нет, не поверила бы.

Но впервые с того дня, как мы встретились и холодный Джонатан Фрост перевернул снежный шар моего мира с ног на голову, я задаюсь вопросом, может быть — всего лишь может быть — я ошибаюсь.