Презрение к людям. Как я могу любить их, постоянно толкающих меня к гибели?

Они менее одиноки. У них есть некоторое оправдание для всей той грязи, которой они окружены, - они вместе. Я прожил жизнь, не зная, что такое: "друг", "чувство локтя", "доверие". Поэтому мне остается только играть в таинственного психопата, - чтобы не выглядеть одиноким придурком.

Завтра опять концерт. Хорошо; очень правильно.

Иногда ничего не хочется. Только усталость. Сизифов труд. Но мне нужна эта музыка. Если люди меня предают - может хоть есть что-то на этом свете, что можно любить вечно?

Одно окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своему изумлению, он увидел, что это его собственная комната.

"Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-то усевшимся на стол.

- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да ещё заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!

Г. - Х. Андерсен "Калоши счастья".

Их нет, счастливых людей. Нет, их не должно быть. Еще немного и я их уже взаправду возненавижу. Хотя... вpяд ли. На подобное чувство нужны силы, а откуда они у меня? Да и стоят ли эти пошлые грязные люди моей ненависти? Возможно, я и не знаю толком, как это: ненавидеть. Возможно, я подобного чувства никогда и не испытывал.

Будем людьми, ха.

Но разве надо что-то делать? Что? Может и изменился бы я - если бы для кого-то. Один - для себя - я не могу. Один для себя - я сейчас сижу и твоpю свое чуточку "ничего" вместе с компьютеpом. Вот, Майка Олдфилда слушаю.

"...Гранд-пиано..." "Глокен-шпил..." (так что ли?) "...Бэс-гитар..." Завтра надо что-то сделать. "...дабл-спид-гитар..." (что это такое?) "...мандолин..." Мне страшно. Это просто уже никак. "...акустик гитар..."

"...Тюбэал белс!" Вот и колокола ударили. Удивительно простая и добрая музыка. Кажется, сейчас засну. Спать.

Пpиятного полета, мистеp Бин.

Глава 12.

"Жертвы Вечерния..."

/октябрь 1997г., продолжение/

Итак, примерно с середины лета этого года - не ем мяса. Сомневался сперва: смогу ли? А теперь - как-то даже все равно. Не ем и не ем.

*

"У каждого есть свой способ защиты от факторов внешней среды..." - это Наумов; я добавляю - и от внутренней.

Так вернее. Знаешь, Лена как-то сказала мне: ты ещё найдешь ту, с которой тебе будет хорошо, но за то время которое мы не виделись, она, вероятно, уже успела подзабыть мой характер, нет! - заорал я в телефон, - я не хочу, чтобы мне было так же хорошо, - это было бы предательством! Кажется, она тогда поняла.

Я слишком многое испортил сам. Перелопатил, разрушил. У меня могла бы быть нормальная семья, ребенок, но из-за моего малодушия и страха - теперь нет: нет.

Никогда, навеки нет! Ах, ворон, ворон!..

Однажды я просто убью её.

Мы были принесены в жертву друг другу, я сломал её тело, она сломала мою душу; кто ж из нас виноват больше?

Просто я никогда не умел делать правильный выбор - я отказывался от одного человека, потом - выходило так, что ошибка, я пытался вернуться там лишь пепел и - никого.

Тогда на фотовыставке, в феврале 1997, в день её открытия, - это было что-то вроде "песни последнего неба" - Вероника, я с ней встретился проститься навсегда, просто попрощаться, но "просто" не получилось; я почему-то сказал ей: когда двое любят друг друга - это уже один человек, когда они расходятся, он умирает, но - как Осирис - рождается снова, если там же, тогда же - кто-то полюбит друг друга снова, - мы возродимся, но в других, просто очень похожих на нас, а сейчас нас нет; она убежала в слезах, а мое путаное объяснение наших отношений стало песней, песней "Веpоника".

Фарс? Жаль, конечно.

Иногда так хочется что-то договрить, досказать; словно... подать аппеляцию.

Или наконец-то понял, что с нормальной, реальной жизнью, где - Толкин, игры, тусовочная романтика, - меня не связывало почти ничего. Она - была последней, кто жил там, где умерли Курехин, Костик и - поэтесса Таня Бирюкова.

О Тане Бирюковой pасскажу сейчас.

Однажды (где-то лет шесть назад) ей примстилась любовь ко мне, какие-то наши дети, какие-то смертоубийства... Потом её года полтора-два лечили в психиатрической больнице, - а потом она, когда выписалась, звонила мне по телефону каждый месяц; читала свои стихи или спрашивала, что я думаю про Набокова, обижать больного человека мне было неудобно; я что-то рассказывал, рассказывал - и она меня слушала.

И вот она прыгнула с балкона; и её не стало. Я видел-то её в жизни раза два-три, не больше, а теперь... словно что-то не очень важное - но все равно ведь! - то, что было, - ушло навсегда; залез вор и украл глупую мелочь. Шарю по стенам взглядом, что-то исчезло, а что - никак не пойму. Таня хотела поступить в Литературный институт, не поступила. Позже я забрал из Приемной комиссии её стихи. Я очень надеялся... когда открывал папку со стихами Тани Бирюковой. Нет, чуда не произошло, её стихи мне опять не понравились. И я их не перечитывал больше, я забыл, о чем и как там написано; я помнил: утро летнего дня, я просыпаюсь от громкого телефонного разговора.

До меня долетают обрывки фраз. Я пугаюсь, я слышу имя Кости. И вдруг сразу понимаю: он умер.

А спустя три часа - опять звонок.

"Вы меня не знаете, но у Тани нашли Ваш телефон, мы хотим издать книгу её стихов, нет ли у Вас?.. Она погибла, она разбилась..."

И Костик.

До восьмого класса мы учились вместе (меня потом перевели в другую школу). Были маленькие - играли в войнушку, потом, повзрослев, стали играть в "государства". У каждого из нас была своя страна - с президентом, с разными своими проблемами - политическими, экономическими, культурными, национальными; мы придумывали истории жизни целых народов. Каждая страна имела свою валюту, свой флаг и герб. Свою культуру (почему-то это было исключительно кино). Мы "показывали" друг другу кинофильмы, разыгрывая их на полу, в специально построенных для этого "декорациях". Но это было именно кино. Все, что происходило - происходило на "киноэкране"...

У меня до сих пор сохранились карты наших островов и, кажется даже пачки красиво нарисованных "настоящих денег". Ни о Швамбрании, ни (тем более) о Средиземье или Нарнии - мы тогда не имели ни малейшего представления. Мы просто играли. Где-то в седьмом классе - наши страны подверглись потрясениям: политическим и прочим. Не помню сейчас, что случилось у Костика, но в моей - произошла революция и президент чудом спасся, впрочем, потом я его кажется все-таки убил смертью храбрых какими-то "террористами". Теперь понимаю: чуть повзрослели.

А в классе 5-ом (почти параллельно с Игрой) мы организовали с ним "группу" с претенциозным названием "Инопланетяне" - в пику тогда популярным "Землянам", и потом придумывали обложки несуществующих альбомов, постановку света на "концертах" и прочую чепуху, а поpою - даже уверяли одноклассников в том, что такая группа действительно существует.

И вот однажды, когда я (к тому вpемени школу уже закончивший) наконец-то взялся за гитару, а он - за бас, - однажды мы собрались и решили сделать что-то вместе. Тогда, летом 1995 года, и придумали группу "Навь".

Тусовщик, донжуанивший направо и налево, постоянный участник каких-то молодежных антифашистских движений, он был для меня той, почти единственной, опорой в "неформальном" мире рока и хиппи, можно сказать, даже другом.

Он хвастался тем, что присутствовал на закрытии питерского "Сайгона", привез оттуда "настоящий "сайгоновский" камушек"...

Его смерть отсекла меня от тусовочных восьмидесятых, от моего времени, время умерло с ним.

Я ездил на похороны. Будто лет сто не был на родине и вот вернулся, а город другой - там устроили "евроремонт" - нет ничего знакомого, все вроде - то но и не то: бутафория - живая жизнь кончилась, мне говорят: жизнь продолжается, но я не хочу продолжать её здесь, не могу, не умею мне страшно.