День тридцатый

— Что-то новенькое, — произнес Гаотона, осматривая витраж.

Это была особенно вдохновенная работа Шай. Попытки создать лучшую версию окна проваливались одна за другой: каждый раз, минут через пять, окно возвращалось к прежнему виду, с трещинами на стекле и щелями в раме.

Но потом Шай обнаружила кусочек цветного стекла, застрявший в раме, и поняла, что это окно было витражным, как и многие во дворце. Стекло разбилось, рама покорежилась, из-за чего и появились щели, из которых тянуло холодным сквозняком.

Вместо того чтобы починить окно как следует, в раму вставили обычное стекло. Со временем оно покрылось трещинами. Печать Шай, оттиснутая в нижнем правом углу, восстановила окно, переписав его прошлое так, будто заботливый мастер обнаружил разбитое стекло и воссоздал витраж. Эта печать схватилась сразу. Даже спустя столько времени окно воспринимало себя как нечто прекрасное.

А может, Шай просто в который раз замечталась.

— Вы сказали, что сегодня приведете человека для проверки, — напомнила Шай.

Сдув пыль со свежей духопечати, она сделала несколько быстрых насечек с обратной стороны от клише с замысловатой резьбой. Работа над каждой духопечатью заканчивается особой меткой, указывающей на то, что резьба завершена. Шай всегда любила придавать этой метке очертания своей родины, Май-Пон.

Закончив с меткой, Шай поднесла печать к пламени. При обжигании духокамень затвердевает, и резать по нему больше нельзя. Этот шаг необязательный: достаточно закрепляющих меток сверху, а саму печать можно вырезать из чего угодно, лишь бы резьба получилась четкой. Тем не менее духокамень ценится за способность твердеть.

После того как печать закоптилась в пламени свечи, сначала с одной стороны, потом с другой, Шай сильно на нее подула. Хлопья сажи слетели, явив красивый красно-серый камень с мраморным узором.

— Верно, — сказал Гаотона. — Человек для проверки. Я его привел, как и обещал.

Он пересек маленькую комнату и подошел к двери, у которой стоял на страже Зу.

Шай в ожидании откинулась на спинку стула, который пару дней назад подделала в гораздо более удобный. Она побилась об заклад сама с собой по поводу того, кем окажется этот человек. Стражник императора? Или какой-нибудь придворный невысокого ранга, например, писец Ашравана? Кто же тот несчастный, которого арбитры заставят вытерпеть кощунство Шай ради якобы всеобщего блага?

Гаотона опустился на стул у двери.

— Ну? — окликнула Шай.

Он развел руками:

— Приступай.

Шай села прямо, коснувшись ногами пола.

— Вы?

— Я.

— Вы же арбитр! Один из самых влиятельных людей в империи!

— О, а я и не заметил. Я подхожу под твои условия: мужчина, родился там же, где и Ашраван, и очень хорошо его знал.

— Но… — замялась Шай.

Гаотона подался вперед, сложив руки на коленях.

— Мы обсуждали это несколько недель. Рассматривали разные варианты. Но в конце концов решили, что не имеем морального права подвергать кощунству подданных. Единственный выход — пойти одному из нас.

Шай стряхнула удивление. «Фрава без проблем отправила бы кого-нибудь другого, — подумала она. — Как и любой из вас. Вы, Гаотона, сами на этом настояли».

Они считали Гаотону соперником и, наверное, с радостью отдали его на милость Шай и ее ужасных извращенных манипуляций. Ее проверки совершенно безвредны, но разве убедишь в этом великого? И все же, подвинув стул ближе к Гаотоне, Шай поймала себя на мысли, что ей хочется его успокоить. Она открыла шкатулку с печатями, вырезанными за последние три недели.

— Эти печати не схватятся, — сказала она, доставая первую. — Среди поддельщиков это значит, что изменение слишком неестественное, чтобы закрепиться. Вряд ли хоть раз эффект продержится больше минуты, и то при условии, что я все сделала правильно.

Гаотона, помедлив, кивнул.

— Человеческая душа отличается от души предмета, — продолжила Шай. — Человек постоянно растет, развивается, меняется. Поэтому духопечать на человеке изнашивается, чего не случается с предметами. В лучшем случае она продержится один день. Возьмем, к примеру, мои знаки сущности: они развеиваются примерно через двадцать шесть часов.

— А… как же император?

— Если я справлюсь, печать нужно будет ставить каждое утро, как это делает кровопечатник с моей дверью. Но я добавлю способность запоминать, развиваться и учиться, то есть император не будет начинать день с чистого листа, а сможет опираться на основу, которую я для него заложу. Однако точно так же, как человеческое тело устает и нуждается во сне, духопечать требует обновления. К счастью, если она правильно сработана, это под силу любому, даже самому Ашравану.

Шай вручила Гаотоне печать и позволила ее рассмотреть.

— Каждая из тех печатей, что мы сегодня проверим, изменит определенную мелочь в вашем прошлом или во врожденных чертах характера. Поскольку вы не Ашраван, изменения не схватятся. Но вы с ним достаточно схожи, и некоторое время печати продержатся, если я все сделала правильно.

— Хочешь сказать, это… образчик души императора? — спросил Гаотона, изучая печать.

— Нет. Лишь подделка малой ее части. Я даже не уверена, сработает ли итоговый вариант. Насколько известно, в точности такого никто раньше не делал. Есть сведения о мастерах, которые подделывали чужие души ради… гнусных целей. Я опираюсь на это знание. Если печати продержатся на вас хотя бы минуту, на императоре они будут держаться намного дольше, так как подстроены под его прошлое.

— Малая часть его души. — Гаотона вернул печать. — Значит, эти проверки… эти печати не для итогового варианта?

— Нет, но удачные узоры я встрою в основную модель. Представьте, что печати — отдельные буквы на большом свитке. В конце я сложу их воедино и расскажу историю. Историю о характере и прошлом человека. К сожалению, даже если подделка схватится, появятся мелкие отличия. Советую начать распространять слухи о ранении императора. Ничего серьезного, но намекните на сильный удар по голове. Это объяснит несоответствия.

— Уже ходят слухи о его смерти. Их распространяет фракция «Слава».

— Дайте понять, что он просто ранен.

— Но…

Шай подняла печать.

— Даже если я совершу невозможное, что, заметьте, удавалось мне только в редких случаях, у подделки императора будет недоставать воспоминаний. Останутся только те, о которых я прочитала или догадалась. Все частные беседы, а их было много, подделка не воссоздаст. Можно наделить его умением притворяться, в таких вещах я хорошо разбираюсь, но на одном притворстве далеко не уедешь. В конце концов кто-нибудь обнаружит провалы в памяти императора. Распространите слухи, Гаотона. Без этого не обойтись.

Он кивнул и, закатав рукав, подставил руку. Шай занесла печать, и Гаотона со вздохом зажмурился и кивнул еще раз.

Шай прижала печать. Как всегда, когда печать соприкасалась с кожей, казалось, что она вжимается в нечто твердое, будто рука арбитра обернулась камнем. Печать слегка вдавилась. Странное ощущение, когда работаешь с живым человеком. Шай провернула печать и отняла, оставив на руке Гаотоны красный оттиск. Потом вытащила карманные часы и принялась наблюдать за стрелкой.

Оттиск испускал слабые струйки красного дыма. Это случалось, только когда печать ставили на живое существо. Душа сопротивлялась перезаписи. Впрочем, оттиск не исчез сразу, и Шай облегченно вздохнула. Хороший знак.

Интересно, если попробовать такое на императоре, воспротивится его душа вторжению? Или наоборот, примет печать, желая исправить все, что пошло не так, как то окно, желавшее вернуть былую красоту? Шай не знала.

Гаотона открыл глаза.

— Сработало?..

— Пока держится.

— Я не чувствую никакой разницы.

— В этом и смысл. Если император ощутит влияние печати, то поймет: что-то не так. А теперь отвечайте не задумываясь первое, что придет в голову. Какой у вас любимый цвет?

— Зеленый.

— Почему?

— Потому что… — Гаотона умолк, склонив голову набок. — Потому что вот так.

— А что ваш брат?

— Я его почти не помню, — пожал плечами Гаотона. — Он умер, когда я был совсем маленьким.

— Хорошо, что он умер, — обронила Шай. — Император из него получился бы никудышный, если бы его выбрали в…

Гаотона вскочил со стула.

— Не смей злословить о нем! Да я тебя… — Он застыл, бросив взгляд на Зу, когда тот встревоженно потянулся за мечом. — Я… Брат?..

Печать истаяла.

— Минута и пять секунд, — сказала Шай. — Неплохо.

Гаотона поднес руку ко лбу.

— Я помню брата. Но… у меня нет братьев, и никогда не было. Я помню, как боготворил его, помню, как было больно, когда он умер. Столько боли…

— Это пройдет, — успокоила Шай. — Все ощущения улетучатся, как отголоски дурного сна. Через час вы с трудом вспомните, что вас расстроило. — Она сделала пару пометок. — Думаю, вы отреагировали чересчур резко, когда я оскорбила память вашего брата. Ашраван его боготворил, но держал свои чувства глубоко внутри, и чувствовал вину, поскольку считал, что из брата мог выйти лучший император.

— Что? Ты уверена?

— В этом? Да. Печать придется немного подправить, но в целом она удалась.

Гаотона сел обратно. Его старческие глаза словно пытались пронзить Шай насквозь, докопаться до самых глубин.

— Ты очень хорошо разбираешься в людях.

— Это одна из первых ступеней обучения. До того, как нам позволяют хотя бы прикоснуться к духокамню.

— Какой потенциал… — прошептал Гаотона.

Шай подавила вспышку раздражения. Как он смеет смотреть на нее, будто она впустую растрачивает жизнь? Она любит подделывание. Это так захватывающе — жить, добиваясь успеха собственным умом. В этом ее призвание. Ведь так?

Шай подумала об одном особенном знаке сущности, запертом вместе с остальными. Она ни разу его не использовала, хотя он был самым ценным из пяти.