Возможно, к тому времени грань между предсказанием и контролем полностью растворится, и уже невозможно будет определить грань между индивидуальной самостоятельностью и неумолимой логикой потока кликов, а также разницу между желанием и страхом. Исследование, опубликованное в журнале Berkeley Technology Law Review несколько лет назад, показало, что после разоблачений Эдварда Сноудена о правительственной слежке в интернете резко сократилось количество запросов на террористическую терминологию, такую как "Аль-Каида", "Хезболла", "грязная бомба", "химическое оружие" и "джихад". Это, конечно, не было вызвано снижением интереса к терроризму. Скорее, люди сами сдерживали себя в поиске, осознав, что их поисковые запросы регистрируются. Чуть больше года спустя количество поисковых запросов по этим словам все еще снижалось, несмотря на то что было очень мало свидетельств того, что люди подвергались преследованиям или наказаниям за свои интернет-поиски. Другими словами, люди действовали не из страха: они просто впитали логику государства наблюдения в свое поведение, так что это стало выглядеть как выбор. Именно такие случаи заставляют вспомнить замечание Вебера о протестантской тревоге. Дело не только в том, что прогнозы способны формировать поведение. Настоящая сила проистекает из невозможности расшифровать, что именно знают о вас власть имущие и какое поведение отслеживается и прогнозируется. Те, кто не может понять, представляют ли они опасность, будут делать все возможное, чтобы доказать свою невиновность, в некоторых случаях выходя за рамки разумного или требуемого. Остается неясным, понимают ли создатели этих технологий подобную динамику или просто повторяют исторический шаблон с бездумностью самих алгоритмов. Остается надеяться, что именно мрачная ирония, а не полная историческая амнезия, вдохновила руководителей Microsoft назвать свое первое программное обеспечение для GPS-навигации Predestination.

 

-

Последний год обучения в библейской школе я провел в интеллектуальной шахматной игре против кальвинистского Бога, выискивая его слабые места и пытаясь найти выход из тотализирующей логики доктрины. Я знал, что невозможно доказать, что Бог не существует, но все же был убежден, что могу разоблачить несправедливость божественного замысла. Я начал исследовать эти аргументы с помощью формальной экзегезы, которую мои профессора с почти садистским удовольствием дискредитировали. Мои работы возвращались испещренными красными чернилами, а маргиналии становились все более оборонительными и пронзительными. Бог суверенен, - написал один профессор заглавными буквами. Ему не нужно объяснять себя. Если бы я имел дело с традиционными структурами власти, с которыми сталкиваются в колледже, - капитализмом, патриархатом, - я был бы вооружен дубинкой теории и уверенностью в том, что понимание функций власти позволяет бороться с ней. Но номиналистического Бога нельзя победить с помощью рациональных аргументов, так же как нельзя победить сверхразумный алгоритм в игре Го. Ничего не оставалось делать, как покориться и сдаться.

Примерно так все и закончилось. Я перестал задавать вопросы, которые, как я знал, будут отвергнуты как дерзкие. Я выполнил письменные аргументы, которые от меня ожидали, что вернуло мне благосклонность профессоров. Я механически двигался вместе с остальными студентами, просыпаясь до рассвета, чтобы сидеть в лекционных залах без окон, делая заметки о заветах патристики. Каждое утро я посещал часовню в святилище, которое, казалось, трусилось под огромным органом Möller Opus, и пел гимны Богу, чье лицо стало таким же пустым, как китовый оскал органных труб. Каждый раз, когда я пытался молиться, меня переполняло чувство личной неудачи, напоминание о том, что я не могу общаться с божеством, которое не было антропоморфизировано до доброты. Я вспомнил, сначала с тоской, а потом со стыдом, те школьные вечера, когда я часами разговаривал с Богом, как с другом по переписке. Стоя на коленях в тишине своей комнаты в общежитии, я слышал только насмешливого Бога псалмопевца: Ты думал, что я такой же, как ты.

В школе был один предмет по литературе, и я записался на него в том семестре в качестве факультатива. Мы читали К. С. Льюиса, Грэма Грина, Сюсаку Эндо, а в конце семестра, в качестве итоговой работы, - "Братьев Карамазовых". В то время я ничего не знал ни о Достоевском, ни о русской литературе, и нам не дали большого исторического контекста перед заданием. Я подозреваю, что это незнание в конечном итоге способствовало непосредственному восприятию прочитанного. Не имея никакого представления о социальных и политических проблемах России XIX века, я мог воспринимать идеи романа только за чистую монету, как рассуждения о божественной справедливости и достойности религиозной жизни - вопросы, которые были очень актуальны для меня той весной. Именно Иван Карамазов, вымышленный персонаж, сумел сказать то, что я еще не осмеливался сказать - или даже подумать - сам.

Сцена, о которой я говорю, происходит в середине романа. Иван, атеист и интеллигент, встречается в трактире со своим братом Алешей, послушником в монастыре (в трактир он ходит в рясе). Братья уже много лет живут в разлуке, и впервые с детства они сели вместе и поговорили по душам. Несмотря на идеологические разногласия, их объединяет взаимное уважение и любопытство к убеждениям друг друга. Ивану особенно хочется поговорить с братом о "вечных вопросах" и поспорить с ним о достоинствах веры, хотя он начинает свой спор со странной уступки.

Вопреки своей репутации атеиста, говорит Иван, это неправда, что он не верит в Бога. Ему совершенно неинтересны аргументы против существования Бога, ведь любой, кто задумывался над этим вопросом, знает, что такие вещи "совершенно непостижимы". Он даже принимает божественный план Бога. Если Бог существует, говорит Иван, то он должен быть непостижимо разумен, и поэтому божественная справедливость не может иметь смысла для "бессильного и бесконечно малого евклидова ума человека". Чтобы подчеркнуть эту мысль, Иван использует аналогию из физики XIX века.

Если Бог существует и если Он действительно создал мир, то, как мы все знаем, Он создал его в соответствии с геометрией Евклида и человеческим разумом, имеющим представление только о трех измерениях пространства. Однако были и есть геометры и философы, и даже некоторые из самых выдающихся, которые сомневаются, что вся Вселенная или, говоря шире, все сущее было создано только в геометрии Евклида; они даже осмеливаются мечтать, что две параллельные прямые, которые, согласно Евклиду, никогда не могут встретиться на земле, могут встретиться где-то в бесконечности.

Иван имеет в виду работу Николая Лобачевского, русского математика, который стал пионером гиперболической геометрии, новой формы теоретической физики, бросившей один из самых ранних вызовов ньютоновской вселенной (в итоге она стала основой для теории относительности Эйнштейна). Пятая аксиома Евклида гласит, что параллельные прямые никогда не могут пересечься, но Лобачевский доказал, что эту аксиому можно изменить и получить связную геометрию. Достоевский, вероятно, познакомился с этой теорией в статье Германа фон Гельмгольца, где это предложение обсуждалось наряду с возможностью существования четырех измерений во Вселенной, что очень волновало русских литераторов. Достоевского больше всего интересовали философские последствия этого открытия - откровение о том, что геометрические аксиомы не являются априорными трансцендентными формами разума, но настолько чужды и парадоксальны для человеческого восприятия, что их невозможно ни визуализировать, ни даже вообразить. Несмотря на отсутствие в то время этого контекста, мне не составило труда понять основную мысль Ивана. "Я пришел к выводу, что, раз я не могу понять даже этого, я не могу рассчитывать на понимание Бога", - говорит он Алеше. "Все подобные вопросы совершенно неуместны для ума, созданного с представлением о трех измерениях".

Странное начало для аргументации против божественной справедливости. Последующий отрывок широко считается одним из самых убедительных в западной литературе изложением проблемы зла, традиция которого восходит к Книге Иова. Я был хорошо знаком с этими аргументами, будучи студентом богословского факультета, хотя ничто в моем образовании не подготовило меня к этому конкретному обвинению. Оказалось, что Ивана интересуют не обычные грехи и ошибки, а то, что часто называют "радикальным злом", - случаи жестокости, пыток и садизма. С самого начала он признает, что не может подробно описать все формы человеческих страданий, и поэтому ограничивается страданиями детей. В качестве доказательств он использует широко разрекламированные случаи жестокого обращения с детьми и анекдоты из военной истории: рассказы о родителях, которые избивали своих детей и запирали их на морозе умирать; о солдатах, которые подбрасывали младенцев в воздух и ловили их на штыки на глазах у матерей ("Делать это на глазах у матери - вот что придавало изюминку забаве", - говорит Иван).

Он рассказывает одну особенно подробную историю, которую, как он утверждает, прочитал в книге по русской истории, о мальчике-крепостном, который бросил камень и ранил гончую генерала-аристократа. В наказание, а может быть, и для развлечения, генерал велел слугам забрать мальчика и его мать и запереть их на ночь в своем поместье. Рано утром следующего дня он собрал во дворе своих егерей и всех гончих, а затем вывел мать и ребенка. Мальчика раздели догола и велели бежать. Как только он оказался на расстоянии, генерал приказал выпустить гончих, и они на глазах у матери разорвали мальчика на куски.