ГЛАВА 10

ЛАЗУРЬ

— Привет, — выпаливаю я, что стало моей непривлекательной, но непроизвольной реакцией всякий раз, когда я вижу этого мужчину.

Я слышу отдаленный щелчок закрывающейся двери за моей спиной, но, застыв на пороге, вся моя концентрация сосредоточена на мужчине, смотрящем на меня с другого конца кабинета.

Он улыбается, ленивой, уверенной улыбкой, и его голос мягок, подобен словесной ласке, когда он говорит. Его взгляд, однако, насторожен, как всегда, напряжённый, непоколебимый, активный, он наблюдает, как я вхожу.

— Привет.

Его голос грохочет через открытое пространство, глубокий и магнетизирующий, и внезапно я борюсь с желанием съёжиться, стоя там, сжимая папку так сильно, что костяшки пальцев белеют. На мгновение воцаряется тишина, мы смотрим друг на друга, воздух наполнен невысказанными вопросами, самый громкий из них: "какого чёрта я здесь делаю?"

Наконец, я понимаю, что он не собирается нарушать тишину, что немного бесит, учитывая, что он явно организовал всю эту встречу.

— Ты выяснил, где я работаю, — с трудом выговариваю я.

Его глаза всё ещё серьёзны, наполнены мыслями, но его губы растягиваются в малышка-я-миллиардер-чего-ты-ожидала усмешке. У меня такое чувство, что это притворство, чтобы казаться менее угрожающим, чем он есть на самом деле, как смертельная кобра, выбрасывающая капюшон, чтобы загипнотизировать и отвлечь свою жертву перед смертельным ударом.

Это заставляет меня чувствовать себя уязвимой, манипулируемой, запуганной, даже злой. А я, как правило, не злой человек.

Я выставляю бедро с тем небольшим нахальством, которое могу собрать.

— Ты вызвал меня сюда, — говорю я голосом, который стремится к язвительности, но жалко обрывается.

Он кивает.

— Зачем? — спрашиваю я, практически пища.

Боже, я говорю так, словно проглотила воздушный шар, полный гелия.

Он встает с кожаного кресла, подходит к столу и небрежно прислоняется к нему, скрестив руки на груди. В костюме он выглядит даже лучше, чем в джинсах и футболке. Я и представить себе не могла, что такое возможно. Его мускулистый торс обтянут белой рубашкой, как будто она была сшита на заказ для него, хотя он же миллиардер, так что, вероятно, так оно и было. Он не создаёт обычного делового вида генерального директора, без галстука, рубашка расстегнута на воротнике, рукава небрежно закатаны до локтей, но любой, кто войдёт в этот офис, будет дураком, если усомнится, что он командует с абсолютной властью. Он наполняет комнату силой, просто наклонившись и глядя на меня. Моё сердце начинает биться быстрее, когда мои глаза останавливаются на загорелом кусочке кожи, выглядывающем из-под его воротника.

— Ты продаешь произведения искусства, — небрежно говорит он.

Моё горло сжимается в конвульсиях, и я буквально вижу, как он отмечает это движение в своём сознании. Игнорируя это, я заставляю себя произносить слова.

— Да.

Ладно, не слова во множественном числе. Слово в единственном числе. Потому что это единственное, что я могу сказать в данный момент.

Похоже, он прячет улыбку.

— Ну, так уж получилось, что мне нужно немного предметов искусства.

Я тупо смотрю на него, чувствуя, что мой мозг полностью отключился от тела.

— Ты, наверное, заметила, я делаю ремонт.

Он небрежно окидывает жестом свой кабинет.

— Да, — снова говорю я, кивая, глазами следя за движением его рук.

Мне не очень интересно осматривать его кабинет, но я не могу больше ни секунды пялиться на него, иначе я спонтанно воспламенюсь от того, что, как я говорю себе, является чистым унижением.

Не влечением.

Определённо нет.

Мне просто стыдно, что я набросилась на него прошлой ночью, когда он был незнакомцем, когда мы были двумя кораблями, проплывающими в ночи. Сейчас, при резком свете дня, мне, разумеется, не по себе.

Это трепещущее чувство в животе не имеет абсолютно никакого отношения к тому, как хорошо он выглядит в этой рубашке, или как моя кожа на самом деле покалывает, когда он смотрит на меня.

Совсем никакого.

Я прищуриваю глаза и перевожу взгляд от окон к стенам, к сверкающему дереву, изучая его опытным, профессиональным взглядом, который я использовала бесчисленное количество раз, чтобы оценить произведения искусства.

Это явно мужской кабинет, вся мебель чёрная, хромированная и стеклянная. Во всём есть что-то мужское, острые края и углы, и нет никаких безделушек, ни свежесрезанных цветов, ни каких-либо личных украшений. Конечно, это может быть потому, что он всё ещё находится в середине переезда, но я сомневаюсь в этом. У меня такое чувство, что если я вернусь через полгода, когда уйдут строители, маляры и реставраторы, всё будет выглядеть точно так же, как сейчас.

Утилитарно. Прагматично. Холодно.

— Ну, у тебя хорошее пространство, — говорю я, сглатывая.

Если он не собирается говорить о наших совокупных семи минутах в раю прошлой ночью, или о том, что мы почти оказались в постели вместе, или о том, что он вызвал меня сюда под ложным предлогом, то я чертовски уверена, что сама не собираюсь поднимать эту тему.

— И белый цвет определённо лучше, чем ярко-зелёный, который использовал предыдущий арендатор. Бе. Просто ужасно, — тихо бормочу я. — Тот, кто выбрал эту палитру, нуждается в визите к окулисту.

— Я обязательно скажу дяде, чтобы он записался на приём, — сухо говорит он, его голос хриплый от веселья.

Мой взгляд устремляется на него, и я чувствую, как румянец ползёт по моим щекам.

Опять этот чёртов синдром "говоришь то, что думаешь".

— О, боже, мистер Крофт, простите.

Его брови взлетают вверх, когда я называю его "мистер Крофт", но я продолжаю говорить, прежде чем он успевает произнести хоть слово.

Я смотрю на него широко раскрытыми глазами.

— Клянусь, я ничего такого не имела в виду.

Он открывает рот, чтобы заговорить, но я продолжаю:

— У вашего дяди прекрасный вкус...

— Нет, это не так, — обрывает он меня, его губы дёргаются. — Как ты думаешь, почему я переделываю пространство?

— Но...

— Джемма, — он произносит моё имя глубоким голосом, и я мгновенно захлопываю рот.

Дерьмо.

— Сделай кое-что для меня, — говорит он, и это не просьба.

Я киваю.

— Меня зовут Чейз, используй имя. Не называй меня мистером Крофтом, — его голос смертельно серьёзен, я могу сказать, что это важно для него, но по какой-то причине он не хочет делиться.

Прямо сейчас я даже не испытываю искушения погрузиться в его проблемы, учитывая, что тону в своих собственных, поэтому я просто снова киваю и вновь смотрю на стены. Гораздо, гораздо безопаснее обследовать офис, а не мужчину, который его занимает, я знаю это так же, как знаю, что уличные торговцы возле Фенвей-Парк слепо ограбят тебя за долбаный хот-дог и тёплое пиво в летний день.

Я прочищаю горло.

— У тебя здесь много белого. Негативное пространство не обязательно плохой элемент... ты не хочешь уменьшать объём комнаты или отвлекать внимание от вида, но с помощью нескольких ключевых произведений искусства ты действительно можешь дополнить общий тон комнаты.

Он не отвечает.

Я подхожу к окну и смотрю на океан. Летом гавань забита лодками. Мы находимся так высоко, что с такого расстояния они, вероятно, выглядели бы как чайки, качающиеся на воде, но в это время года ещё слишком рано для плавания. Вода холодная, сине-зеленная и бурная с белыми барашками. Если я прищурюсь, то почти смогу разглядеть маяк в устье гавани. Я сосредотачиваюсь на нём, демонстративно игнорируя мужчину за моей спиной, само присутствие которого я чувствую сквозь каждую частицу воздуха между нами.

— Какой твой любимый цвет? — резко спрашиваю я, всё ещё не глядя на него.

На мгновение воцаряется тишина.

— До вчерашнего дня я не был уверен, что у меня был такой, — загадочно говорит он.

Мне так любопытно, что я забываю игнорировать его. Я поворачиваюсь, вскинув брови.

Он не отошёл от стола. Его взгляд останавливается на моих глазах, пристально изучая мои радужки.

— Сегодня я бы сказал, что это васильковый цвет.

Подождите, что?

Мои колени на самом деле дрожат, слабея, как будто я какая-то девица 16-го века, падающая в обморок от слов прохвоста. Я быстро фиксирую их на месте, одновременно пытаясь и безуспешно, чтобы мои глаза, которые, по совпадению, или, может быть, не по совпадению, того же оттенка, о котором он только что упомянул, не слишком расширились при его словах.

— Ох, — произношу я категорично, чувствуя, как мой пульс выходит из-под контроля и колотится так сильно, что он, наверное, видит, как тот толкает мою яремную вену.

Его глаза опускаются к моей шее, вспыхивая какими-то нечитаемыми эмоциями. Да, он точно это видит, а затем его взгляд опять поднимается на мои глаза.

— Итак, что у тебя есть для меня?

— Что? — пищу я, мой голос снова наполнен гелием.

Его улыбка становится ленивой, но она не касается его глаз. На мой вкус, они всё ещё слишком напряжённые.

— Картины, Джемма. Какие картины у тебя есть для меня?

— Ох, — говорю я снова. Да, ты идиотка. — Верно. Картины.

Его губы дёргаются.

Я отрываю портфолио от груди впервые с тех пор, как вошла в его кабинет, запоздало осознавая, что использовала его как щит. Я наклоняю голову, чтобы он не видел, как румянец заливает мои щеки, и начинаю листать страницы, как будто от этого зависит моя жизнь.

— Может быть, что-то абстрактное, чтобы сочеталось с чистыми линиями пространства и мебели. Но не слишком абстрактное, не безумно абстрактное, просто вполне абстрактного, чтобы обеспечить небольшой баланс, — я бормочу что-то себе под нос, перелистывая страницы в поисках конкретного фрагмента, который я видела в папке несколько недель назад. — Очевидно, что это должно быть по-мужски. Смелые мазки, сильная палитра. Может быть, Морелле⁶, но что-нибудь от Сулажа⁷, вероятно, подошло бы лучше...