Татуировки, и их много.

Точно так же, как его обаяние, лосьон после бритья и улыбки воскресным утром, его сшитые на заказ костюмы — это еще одна завеса, скрывающая тьму, которая просачивается изнутри наружу. Частная охрана. Яхты. Автономия над всем гребаном побережье. Рафаэль — плохой человек, и я задаюсь вопросом: неужели все женщины, которые смотрят на него с благоговением в глазах, просто предпочитают этого не замечать?

Как я могу быть хорошей, если я одержима чем-то настолько плохим?

Пульс колотиться в горле, я провожу большим пальцем по итальянскому шрифту и глажу уголок игральной карты — Джокер. Смесь из любопытства и похоти жарко разливается у меня между бедер, отчасти потому, что он не мешает еще немного приподнять рукав, а отчасти потому, что мне до боли хочется узнать, как далеко простираются его татуировки. Половина рукава? Полный рукав? Или они покрывают каждый дюйм его рельефной, загорелой кожи, как греховные тайны под одеялом Brioni?

Я поднимаю глаза и вижу, что он наблюдает за мной, его собственное любопытство смягчает черты его лица.

— Ты меня не одурачишь, — бормочу я.

Мое самодовольство недолговечно, его сметает зеленая вспышка и две сильные руки, вытаскивающие меня из катера. Они подхватывают меня под мышки и несут, как тряпичную куклу, через плавательную платформу в гараж для гидроциклов. Моя спина ударяется обо что-то твердое, и я готовлюсь к тому моменту, когда мою голову постигнет та же участь.

Но удара не последовало, потому что рука Рафаэля скользнула мне за макушку и смягчила удар, в то время как другая рука зажала мне рот и заглушила мой крик.

О черт. Я прижата к самому темному и тихому углу яхты, и, несмотря на совершенный силуэт, я не уверена, что животное, заманившее меня в ловушку, одомашнено.

Пульс гулко отдается в ушах, звук почти теряется в реве адреналина, пожирающего мое тело диким огнем. Я тяжело дышу, и язвительное веселье, промелькнувшее во взгляде Рафаэля, говорит о том, что он наслаждается тем, как каждое мое неровное дыхание увлажняет его ладонь.

— Позволь мне...

За его ледяным спокойствием скрывается неуверенность, и он крепко сжимает мою челюсть, пресекая мой протест на корню. Это едва заметное подергивание мускула, но точно так же, как сжатие моей груди и изгиб его бедра напротив моей киски, намек ощущается намного тяжелее.

Он неторопливо подходит ближе, загораживая мне вид на единственный выход.

— Разве ты не слышала, Пенелопа? — размышляет он. — Рыжеволосым никогда не следует заговаривать первыми, когда они садятся в лодку. Это... — он останавливает себя, расправляет плечи и поправляет улыбку. — Неуместно.

Моя киска сжимается при слове — неуместно. Он, должно быть, заметил это, потому что резко дернул меня за волосы, и я застонала в его ладонь. Господи.

С ленивой ухмылкой он изучает мой полуприкрытый взгляд, словно восхищаясь безумием, в которое он меня вверг. Его глаза скользят по моему декольте, прежде чем вернуться и встретиться с моим взглядом с оттенком одобрения.

— Как бы мне ни было больно это признавать, но ты довольно сексуальна, когда тебе затыкают рот.

Боже правый. Мой клитор бьется в такт его легкомысленной насмешке, соски ноют от трения его груди о мою.

Горячая ладонь у моего рта, толстые пальцы в моих волосах, запах хлорки, смешанный с его фирменным ароматом, поражает мои ноздри: я падаю в черную бездну чувственного чистилища, а Рафаэль Висконти выглядывает из-за угла, терпеливо ожидая, когда я достигну дна. Такое чувство, что если я немедленно не вырвусь, то погибну во власти его больших рук и самодовольной ухмылки.

Я отталкиваюсь от его руки за моей головой, создавая миллиметровое пространство между моим ртом и его ладонью, высовываю язык и облизываю ее.

Медленно. Небрежно. Из моей крови поднимается пар при каждом касании его ладони, которую я лижу.

Осознание пробегает по жестким чертам лица Рафаэля, а затем юмор в его взгляде гаснет, как выключатель, погружая нас в ледниковый период.

Мое дыхание замедляется, а триумф вспыхивает.

Улыбка снова изгибает его губы, но на этот раз она холодная и расчетливая. Наполненная дурными намерениями, каждое из которых предназначено мне. Прежде чем я успеваю вывернуть голову из его хватки, он убирает руку от моего рта и проводит ею по щеке, безжалостно, покрывая мою влажную кожу моей же слюной.

Какого хрена? Это детская месть, но влажная тяжесть его ладони, без трения скользящей по моей скуле, посылает сильную дрожь по нервным окончаниям моего клитора. Господи, кажется таким мерзким, таким непристойным — грязным извращением, о котором я и не подозревала. Прежде чем его ладонь соскальзывает с моего подбородка, он обхватывает большим пальцем изгиб моей нижней губы, удерживая его там.

Я забываю дышать. Забываю чувствовать. Я слишком сосредоточена на темном очаровании, затуманивающем его глаза, когда он проводит большим пальцем от одной стороны моей губы к другой. Может быть, моя собственная гребаная слюна стекает по щеке, но неприятная вспышка удовлетворения разливается по моей ноющей груди. Я стояла перед достаточным количеством сексуально голодных мужчин, чтобы узнать этот взгляд. Если отбросить греховные татуировки, яхты и толстый кошелек, то здесь преимущество за мной.

Я выигрываю эту игру.

И доказываю это себе, прикусывая зубами его большой палец, когда он возвращается к середине моей губы. Вспышка раздражения, горячее шипение, а затем пристальный взгляд Рафаэля встречается с моим.

Проходит три неровных удара сердца, прежде чем он обретает достаточную видимость, чтобы вытащить большой палец из моего рта и слегка прижать его к ямочке на подбородке.

— Держу пари, ты кусаешься, когда трахаешься, — задумчиво произносит он, как будто разговаривая скорее сам с собой, чем со мной.

Мое сердце замирает.

— А я ставлю сто баксов, что у тебя сейчас стоит, — отвечаю я.

Я не знаю, почему я это говорю. Возможно, опьяненная похотью и принимающая желаемое за действительное. Но что-то в моих словах, похоже, является тем противоядием, в котором нуждается Рафаэль, чтобы вернуть себе самообладание. Он отстраняется от меня, делает шаг назад и с легким весельем смотрит на свою мокрую руку, потом вынимает из кармана пиджака салфетку и вытирает между толстыми пальцами.

Бросив последний пристальный взгляд, Рафаэль застегивает запонку и разворачивается.

— Ты словно собака, Пенелопа, — беззаботно бросает он через плечо. — Мне следует подумать о том, чтобы усыпить тебя.

— До тебя уже пытались.

Его шаги замедляются, и он оглядывается на меня.

— И как?

— Я укусила ветеринара.

Повисает тишина, а затем его смех, мрачный и опасный, доносится до меня и ласкает мою кожу, как давний любовник. Удовольствие от этого пульсирует в моем клиторе и оседает тяжестью в моих уже промокших трусиках.

Как раз в тот момент, когда Рафаэль выходит из гаража и скрывается из виду, на палубе раздается легкий стук. На дрожащих ногах я подхожу и смотрю, что он уронил.

Теперь настала моя очередь смеяться, хотя в этом смехе больше нервозности, чем в смехе Рафаэля.

Пять двадцатидолларовых купюр в серебряном зажиме для денег.