Я понял, что лагерь открылся мне еще не весь.
Воскресенье было днем отдыха. Почему-то весь лагерь сбежался к проволоке - от вахты дорога на север уходила вверх, и сейчас на этой дороге в жаркий летний день что-тo двигалось.
Двигалась только туча пыли, медленно поднимаясь откуда-то издалека вверх. Туча подползла ближе, сверкали штыки, а туча ползла и ползла. В десяти шагах от лагеря туча остановилась. Это был этап с севера - серые бушлаты, серые брюки, серые ботинки, серые шапки - все в пыли. Сверкающие глаза, зубы незнакомых и страшных чем-то людей.
"Этап с севера".
Понятно, этап с севера - с лесозаготовок, где рубят руки, где цинга губит людей, где начальство ставит "на комарей" в тайге, где "произвол", где при переходах с участка на участок арестанты требуют связывать им руки сзади, чтобы сохранить жизнь, чтоб их не убили "при попытке к бегству".
Я помню эту тучу пыли и сейчас.
С недавнего времени по лагерю ползли слухи, что меняется начальство, что в Соловках аресты начальников, что и наш лагерь накануне больших перемен. К лучшему? К худшему?
Бежал Володенков, нарядчик, на моторной лодке вместе с мотористом.
Бежал Кононов, старший нарядчик, лесами ушел.
Приехала московская комиссия, расстрельная комиссия. Начальник управления Муравьев был арестован. Арестован был, к моему величайшему удивлению, Николай Иванович Глухарев - за взятки, за связь с блатарями. Пять лет получил он "довесок" и ушел работать монтером на строительство. И по зачетам освободился.
Приехал новый директор строительства Вишхимза Эдуард Петрович Берзин, бывший командир латышской дивизии, герой дела Локкарта. С ним приехало много латышей - нового лагерного начальства: Лимберг, Теплов, Вальденберг.
ОГПУ были переданы исправдома, начиналось широкое лагерное строительство - перековка. Концлагеря были переименованы в исправительно-трудовые. Население арестантское росло. День и ночь шли поезда, этап за этапом. 4-е отделение Соловков было преобразовано в самостоятельный лагерь УВИТЛ*. Общее количество заключенных в нем к январю 1930 года достигло 60 тысяч. А в апреле, когда пришел наш этап, было только две тысячи.
Открыли Темники, Ухта-Печору, Караганду, Свирлаг, Бамлаг, Дмитлаг…
Наш лагерь был "опытным хозяйством" перековки.
Весной двадцать девятого года в отделе труда познакомился я с Александром Александровичем Тамариным.
К вечерней "разнарядке" - назначению на завтрашние работы - пришел огромный седой старик, грузный, большерукий.
- Вот заявка, - протянул он бумагу Козубскому.
- Хорошо, вот из третьей роты Шаламов и пошлет.
- Трех человек, только тех, что были раньше, я фамилии сейчас дам. А вы новенький?
- Новенький, - ответил за меня Козубский, - и из самой Москвы, Александр Александрович.
- Вот что. А что же вы делали в Москве?
Седой старик поворотился ко мне.
- Учился в университете.
- Вот что. Вы не могли бы завтра, после развода, ко мне зайти? В сельхоз, на тот берег.
- На вахте не пустят, - сказал Козубский.
- Пустят, я скажу. К Тамарину, скажете, в сельхоз.
Старик ушел.
- Это Тамарин Александр Александрович, агроном сельхоза, - объяснил мне Козубский.- Это человек не простой.
На следующий день я был в сельхозе. Огромные оранжереи, парники - дело было ранней весной, - подготовленные рассады, зелень, теплый парниковый запах земли. Седой огромный старик в татарском бешмете. Две женщины около него - одна такая же огромная, как он, с таким же огромным носом и такая же седая, другая - маленькая, с желтым сморщенным лицом, маленькими ручками.
- Моя мама, - указал Тамарин на седую женщину.- И моя сестра.
Я поздоровался.
- Я писал раньше обзоры в "Комсомольской правде", сказал старик. -"Тамарин-Мерецкий" - такая подпись. В отличие от просто Тамарина… Тамарин - это псевдоним Окулова Алексея. Знаете такого писателя?
- Да, слышал. Крестьянский писатель.
- Ну, крестьянского в нем ничего нет.
- Мне нравится здесь, на Севере. И маме нравится. Маме восемьдесят шесть лет, и она всю жизнь прожила на юге. И сестре нравится. Она работает машинисткой в конторе. А я вот увлекался с юности цветами - пригодилось.
Александр Александрович вздохнул. Он дал мне журналы, книги, и мы распрощались. Разговоры с Тамариным, сельхоз на том берегу, тишина оранжерей…
- Вы еще молоды. Очень молоды. Но старше - будете ценить тишину. Мне - шестьдесят пять.
Срок у Тамарина был три года, три года концлагерей.
Александр Александрович был не Тамарин и не Мерецкий. Настоящая его фамилия была Шан-Гирей. Он был татарский князь из свиты Николая II. Когда Корнилов шел на Петроград, князь Шан-Гирей был начальником штаба пресловутой "Дикой дивизии". А потом по призыву Брусилова Шан-Гирей перешел на службу в Красную Армию, командовал корпусом в гражданскую войну. Корпус Тамарина принимал участие в операциях против Энвер-паши, против басмачей. Энвер был разбит, но ушел из окружения, перешел границу и исчез, а Тамарин был обвинен в военных ошибках, в помощи бегству Энвера. Тамарин был демобилизован из Красной Армии, жил в Москве, работал в газетах. Вскоре был арестован и заключен в концлагерь на три года. Любитель цветоводства и огородничества стал агрономом сельхоза.
- На досуге подумайте, - говорил мне Александр Александрович.- Царские офицеры, особенно высшие, вовсе не были бездельниками. Каждый знал, и хорошо знал, какую-нибудь рабочую профессию. Граф Игнатьев - кузнец, и хороший кузнец, я - агроном, цветовод, а полковник Панин, что пришел с вами одним этапом, - великолепный столяр. И сейчас заведует столярной мастерской.
Да, позднее я знал еще замечательного мастера парикмахерского дела -забыл его фамилию… Тот был тоже, как и Тамарин, близок царскому двору.
- После революции, - рассказывал он, - я понял, что спасти меня может только ремесло. Не профессия, а именно ремесло. Вы понимаете меня? Я пошел к своему парикмахеру, который брил меня каждый день в течение десяти лет для двора. Тот за полгода научил меня всем премудростям. И вот я - парикмахер. Высококвалифицированный мастер. И в лагере не пропаду!
- Да и здесь, на Вишере, из трех лагерных дежурных комендантов только один - бывший штабс-капитан Александров - дежурил так, что сто дневальных и тридцать взводных боялись задремать хоть на секунду.