Зорге: Только я бы, Бранко дорогой, сделал одно добавление - о жесткий, суровый быт разведчика.

Вукелич: Это верно. Ее не устраивало, тяготило то, что я каждую секунду на грани жизни и смерти. И что её судьба замкнута на мою. А я... я не могу отказаться от того, что мне дороже всего на свете - мои идеалы. Извини за возвышенный слог. Обычно я, ты ценишь это, я знаю, - обычно я предпочитаю пусть даже солдатский юмор угрюмой прозе жизни. Сейчас не могу...

Зорге: Время, Бранко, время - лучший лекарь. Значит, это не настоящее, значит, твоя настоящая любовь ещё впереди. У меня тоже до Кати, во Франкфурте, была девушка. Христина. И казалось, что она - именно та, единственная, моя половинка. Оказалось - ошибка. Тяжкая, болезненная, страшная. Обидно сознавать, но человеку и в любви - может быть, прежде всего и больше всего - свойственно ошибаться. Однако, не было бы счастья, да несчастье помогло. Через эту ошибку, которую я пережил предельно остро, я обрел Катю. Единственную, настоящую, ту, которую я искал всю жизнь. И что же? Я нахожусь с ней в состоянии постоянной разлуки. Словно кто-то вновь и вновь проверяет мои чувства на прочность. Иногда бывает невыносимо тяжело. Сожмешь зубы и, сквозь стон, улыбаешься на всех этих раутах и приемах, ланчах и диннерах, шутишь, смеешься чуть не сквозь слезы посреди всех этих свастик ненавистных и рож омерзительных. И хочется крикнуть - идите все к черту, я свою любимую из-за вас не видел уже три года. Целую тысячу сто десять дней и ночей! Идеалы - да, долг - да, только они и держат, и дают силы идти дальше, когда кажется, что сил уже больше нет никаких. Сознание, что ты не имеешь права на слабину, не имеешь права... Ты знаешь, я хочу выпить за счастье.

Чокаются, пьют.

Вукелич: Маркс говорил, что для него счастье в борьбе. Конечно, это верно. Но по-моему однобоко, неполно, в чем-то ущербно. А как ты, Рихард, представляешь себе счастье?

Зорге (после паузы): В детстве было одно представление, в университетские годы - другое. Сейчас, пожалуй, самое верное. Для меня, разумеется. Счастье - это когда вокруг тебя нет ни одного страдающего живого существа. Ни единого - на всем белом свете. И рядом с тобой - та, единственная, ради которой ты и пришел в этот мир.

Затемнение. Свет. Вместо террасы - московская комната, окно подернуто изморозью. За столом - полковник ГРУ. На кушетке, поджав под себя ноги, закутавшись в шаль, сидит Катя. Она читает письмо. Голос Зорге:

"Дорогая Катя!

Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого года, то был настолько уверен, что мы вместе летом проведем отпуск, что даже начал строить планы, где нам лучше провести его.

Однако, я до сих пор здесь. Я так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Мне не остается ничего более, как только молча надеяться, что ты меня ещё не совсем забыла и что все-таки есть перспектива осуществить нашу пятилетней давности мечту: наконец получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я ещё не теряю. Ее неосуществимость является полностью моей виной, или, вернее, виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами определенные задачи.

Между тем, миновала короткая весна и жаркое, изнуряющее лето, которые очень тяжело переносятся, особенно при постоянно напряженной работе. И совершенно очевидно, при такой неудаче, которая у меня была.

Со мной произошел несчастный случай, несколько месяцев после которого я лежал в больнице. Однако теперь уже все в порядке, и я снова работаю по-прежнему...

Ты ни разу не писала, получила ли мои подарки. Вообще уже скоро год, как я от тебя ничего не слыхал.

Что ты делаешь? Где теперь работаешь?

Возможно, ты теперь уже крупный директор, который наймет меня к себе на фабрику, в крайнем случае мальчиком-рассыльным? Ну ладно, уж там посмотрим.

Будь здорова, дорогая Катя, самые наилучшие сердечные пожелания".

Полковник: Тоскует Рихард, Катюша. По себе знаю - это не просто ностальгия по дому, не просто тоска по тебе. Это все вместе, возведенное в десятую степень одиночеством. Ледяное, смертельное одиночество. Профессиональная болезнь разведчика. Ты один-одинешенек среди сотен, тысяч людей.

Катя: Ты друг Рихарда, Коля. Объясни, почему уже второй раз он пишет, что давно от меня не получал весточки. Я же пишу ему регулярно.

Полковник: Может, с курьерами что-то случилось.

Катя: Допустим. Тогда объясни другое: почему Берзин не поздравил меня в прошлом месяце с днем рождения? Впервые за все годы.

Полковник: "Старик" - очень занятой человек.

Катя: При всей его занятости он в прошлом году за тем самым столом, за которым сидишь сейчас ты, распевал со мной "Широка страна моя родная" и пил коньяк за здоровье доблестного Рамзая.

Полковник (отведя глаза в сторону): Говорили, он вроде бы собирался в длительную командировку.

Катя: Командировка? У меня соседа снизу и соседа напротив увезли прошлой ночью охранники НКВД. Ты такую командировку имеешь в виду?

Полковник (после долгой паузы): Я тебе, Катерина, одно скажу: Хорошо, что Рихард именно сейчас там, далеко. И, несмотря ни на какую тоску, ностальгию, одиночество, именно сейчас ему лучше не возвращаться... И тебе, тебе лучше было бы быть сейчас там, с ним.

Катя (мрачно, прислонившись лбом к стеклу окна): Если захотят достанут и там, где угодно, хоть на краю света... Я знаю, Ика - верный сын Родины. И я его верная жена. Я готова разделить его участь, какой бы она ни была.

Сцена шестая

Резиденция германского посла в Токио Эйгена Отта. Поздний завтрак. За столом посол, его жена, Зорге, начальник гестапо полковник Мейзингер.

Зорге: Я только что из агентства Домей Цусин. Наши войска форсировали реку Маас и вышли в центральную часть Бельгии. Великолепные темпы! Еще чуть-чуть и Бельгия капитулирует.

Отт: Лягушатники привязаны к линии Мажино, экспедиционная армия островитян в Бельгии подставлена под удар с тыла. Уверен - долго союзнички не продержатся. Европа ляжет к ногам фюрера. И настанет черед большевистской России.

Мейзингер: Вот уж где наши ребята повеселятся вволю!

Фрау Отт: Вы, господин полковник, я слышала, отважно сражались в Варшаве. Этот "железный крест", позвольте полюбопытствовать, вы получили за что?

Мейзингер: За ликвидацию вражеской шпионской сети, действовавшей у нас под самым носом, в Берлине. Правда, раскрывали другие, а я ловил и... (он хлопает по кобуре своего пистолета). А в Варшаве... там я приказал расстрелять две тысячи евреев и заодно триста заложников-поляков. (Усмехнувшись). Насчет жидов естественно и вопросов не возникало. Их ликвидировали в гетто. А заложников содержали в комендатуре, когда случилась какая-то комиссия Международного Красного Креста. Ночью поляков мои молодцы шлепнули, а на следующий день проверка - по спискам. Рейхсфюрер вызвал, сказал: "Молодец, Мейзингер. Но для отвода глаз международной общественности мы тебя вынуждены наказать. Отправим тебя в почетную ссылку - в наше посольство в Японии. Выкорчевывай крамолу в немецкой колонии в Токио". А? Ха-ха-ха! (Вновь хлопает по кобуре).

Зорге: На таких героях, как вы, дорогой полковник, держится Третий Рейх. Хочу вам доложить, господа, с сегодняшней диппочтой я получил письмо из Берлина. Вот (достает из пакета с гербом лист верже, показывает) печать главной партийной канцелярии, подпись самого Мартина Бормана.

Отт (настороженно): Что же вам пишет наш партийный фюрер?

Зорге: Предлагает возглавить национал-социалистскую организацию в Японии.

Мейзингер (хвастливо): Моя работа! Вот ведь как оперативно провернули это дело в канцелярии рейхсфюрера. В прошлой почте я вас, Рихард, рекомендовал, и вот он - ответ. Поздравляю!

Отт: Какая честь, Рихард! Какая высокая оценка вашей преданности высшим идеалам рейха!

Фрау Отт: Рихард, милый! Я горжусь нашей дружбой.