Глава 16

Я пытаюсь писать, но моя муза в отчаянии и отказывается появляться. Поэтому я провожу несколько часов, убирая квартиру, стараясь как можно больше заняться чем-то и не давать мыслям о Джеймсе вторгнуться в мою голову.

Одно мне удается лучше, чем другое.

После того, как квартира безупречно убрана, я иду в ближайший магазин. Я возвращаюсь домой с сыром, которого хватит на несколько жизней, и с таким большим багетом, что на нем можно было бы расстелить футон. Мне приходится проталкивать его через входную дверь.

В конце концов, я сдаюсь, захожу в спальню и падаю на кровать, где провожу часы, расслабленно глядя в потолок, время от времени думая о своей незавершенной работе, но в основном о Джеймсе.

Видимо, я задремала, потому что когда через некоторое время зазвонил домашний телефон на тумбочке, я в панике вскочила с места. Дезориентированная, я оглядываюсь.

Свет изменился. Послеобеденное солнце разрисовывает стены светящимися золотистыми полосами. На мгновение я не осознаю, где я, но настойчивый звонок телефона наконец возвращает меня к реальности.

— Алло?

— Дорогая, это я.

Зевая, я протираю кулаком глаза. Я дала Келли домашний номер во время нашего последнего разговора, потому что может пройти несколько дней, прежде чем я смогу починить свой мобильный или купить новый, если старый уже окончательно не будет работать.

— Привет.

— У тебя такой голос, как будто ты спала.

Мрачность ее тона заставляет меня затаить дыхание. — А у тебя такой голос, будто у тебя плохие новости.

— Так и есть.

Мой живот сжимается. Пульс начинает учащенно биться. Я перекидываю ноги через край кровати и крепче сжимаю телефон. — О, Боже. Джеймс в мафии, да?

Келли вздыхает, и это звучит грустно. — Нет, детка. Он не в мафии. Ничего подобного.

— Он женат. — Если она скажет так, я убью его голыми руками.

— Нет.

Когда она молчит слишком долго, я срываюсь. — Господи, Келли, что это за хрень? Я тут умираю!

— Позволь мне начать с хорошего. У твоего парня отличная кредитная история. Он вовремя платит налоги. Он чист с точки зрения закона: никаких тяжких преступлений, криминального прошлого, неисполненных ордеров, бла-бла-бла.

У меня перехватывает дыхание от нетерпения. — Да? И?

Она прочищает горло. — Он вырос в Сан-Франциско. Получил стипендию в Институте искусств в Чикаго, затем продолжил образование в Национальной школе изящных искусств в Париже.

Значит, он американец, как и я. Почему у меня дрожат руки? — Что еще?

— Хочешь знать, сколько у него на банковском счету? Потому что я была удивлена, насколько он богат, учитывая весь этот стереотип о голодных художниках...

— Келли! Нет, я не хочу знать, сколько у него денег! Я хочу знать, чего ты так долго тянешь!

После паузы она отвечает. — У него боковой амиотрофический склероз.

Я хмурюсь, ища в памяти любые подсказки о том, что такое БАС, но ничего не нахожу. — Я понятия не имею, что это значит.

— Боковой амиотрофический склероз. Болезнь Лу Герига.

По тону ее голоса я понимаю, что это плохо, но не знаю, насколько именно, пока она не добавляет: — Знаешь, это то, от чего умер астрофизик Стивен Хокинг.

Я представляю сморщенную и скрученную фигуру мужчины в инвалидной коляске с электроприводом. Полностью парализованного человека, который не может ни говорить, ни двигаться, ни делать что-то самостоятельно. Человека, запертого в ненужном теле, но с полным потенциалом своего гениального мозга.

Человек, погребенный в собственной плоти.

Я задыхаюсь от ужаса, а потом затыкаю рот ладонью.

— Прости, детка. Я знаю, что это много. Особенно после... после всего, что ты уже пережила.

— Ты уверена? — прошептала я.

— К сожалению, да. Когда Майк ничего не нашел в кредитной истории Джеймса или его судимостях, он решил проверить его медицинскую историю на случай, если у него был герпес или что-то похуже, что он пытался скрыть от тебя. Ему поставили диагноз в прошлом году.

Очевидно, он участвовал в нескольких клинических испытаниях.

Боже мой, вот почему ему пришлось поехать в Германию. — Каков прогноз для этой болезни? Прогрессирование медленное? Существует ли лечение?

Голос Келли становится тише, но ее слова поражают меня до глубины души.

— Лекарства нет. Это всегда неизлечимо. Большинство людей умирают в течение трех-четырех лет после постановки диагноза.

Теперь это имеет смысл. Все это имеет совершенный, ужасный смысл.

Неуловимость Джеймса. Его меланхолия. Его слова о том, что у него нет времени на светские беседы, и что иногда незнание является более мудрым выбором. Его странная интенсивность. Его портреты людей, страдающих от боли.

Его одержимость смертью.

Все это сочетается, словно кусочки пазла, которые подгоняются друг к другу, пока я не вижу полную картину, раскрывающуюся в своей ужасной правде:

Джеймс умирает.

Я думаю, меня сейчас вырвет.

Мой голос дрожит, я умоляю: — Что мне делать?

Ответ Келли мгновенный и твердый. — Порви с ним.

— Что? Боже, я не могу быть такой безжалостной!

— Он уже дал тебе отмашку. Тебе не придется ничего объяснять. Просто не звони ему больше. Уходи и спаси себя от разбитого сердца. — Ее голос смягчился. — Разве с тебя еще недостаточно?

Эта идея кажется мне совершенно неправильной. Я качаю головой, настаивая: — Нет, мне надо поговорить с ним об этом.

— Ты не можешь говорить с ним об этом, детка! А что бы ты сказала? Я попросила своего друга из ФБР просмотреть всю историю твоей жизни, потому что подумала, что ты можешь быть психом? Как ты думаешь, как он к этому отнесется?

Я встаю и начинаю ходить по комнате, жуя ноготь большого пальца и пытаясь думать, но мои мысли настолько разбросаны, что это невозможно.

С моей стороны было неправильно просить Майка проверить Джеймса. Независимо от моих причин, это было неправильно, и теперь я это понимаю. Я нарушила его приватность. Если меня не устраивало то, что было между нами — политика никаких вопросов, которую я установила, — я должна была так и сказать, а не действовать за его спиной, чтобы получить ответы.

Ответы на вопросы, которые я не имела права задавать в первую очередь. То, что мы занимаемся сексом, не означает, что я заслуживаю знать все его секреты.

Он мне этого не должен.

Он вообще ничего мне не должен.

Я падаю в кресло у окна и откидываю голову назад, закрывая глаза. — Да, он, наверное, будет чувствовать себя обиженным, но я все равно должна ему сказать.

— Ты не должна ничего делать.

— Так будет правильно, Кэлл. Я не буду упоминать о ФБР, потому что от этого все это будет звучать в десять раз хуже. Скажу только, что проверила его биографию, потому что я одинокая женщина, которая пытается защитить себя. Женщины постоянно так делают с новыми мужчинами, с которыми встречаются.

Тон Келли сухой. — Да, конечно. Отличная идея. Но если у мужчины есть хоть полмозга, он поймет, что нельзя просто набрать в интернете чью-то защищенную законом историю болезни, чтобы узнать, что он участвует в клинических испытаниях.

— Я могла бы быть хакером.

Она фыркает. — Ты, хакер? Ты же едва разбираешься в компьютерах! Ты даже не используешь компьютер, чтобы писать свои рукописи!

— Он этого не знает!

— Если он видел биографию на твоем сайте, то знает.

Я застонала. Биография. Ту дурацкую биографию, на которой настаивал мой издатель, чтобы ее разместили на моем авторском сайте, вместе с фотографией, где я сижу за столом дома... пишу от руки на желтом блокноте, как чья-то секретарша из пятидесятых годов.

Круто быть олдскульным, — гласит подпись под фотографией, потому что я гигантская идиотка.

— Возможно, он это видел, — неохотно признаю я. — Он сказал мне, что расспрашивал обо мне менеджера здания. Не знаю, сколько информации он получил, но не надо быть гением, чтобы выяснить, кто я такая, и разыскать меня.

— Вот и все.

Я на мгновение задумываюсь, жуя внутреннюю часть щеки. — Возможно, я скажу, что наняла частного детектива. Они, наверное, могли бы получить доступ к медицинским файлам, да?

— Нелегально, теоретически, да. Но это будет стоить тебе кучу баксов. Много тысяч. Ты действительно хочешь рассказать парню, который шлепает все твои женские части тела, как непослушных детей, что ты потратила сумму, эквивалентную ипотечному платежу, чтобы нанять какого-то неэтичного ищейку, который копается в его личном компромате?

— Ищейку? Мы что, в фильме-нуар сороковых годов?

— Ничего не говори Джеймсу о том, что ты знаешь, — отвечает Келли, игнорируя мое перебивание, — Это самый разумный шаг и лучший для тебя. Ты не несешь ответственности за его проблемы, так что не хватайся за них.

Я знаю, что хвататься означает брать, но я слишком занята обидой, чтобы считать ее выбор слова милым. — Я не беру на себя ничьи проблемы. Я просто говорю о честности.

Голос Келли становится мягким. — Я знаю тебя, детка. Ты смотрительница и очень мягкотелая. Для тебя нет ничего более непреодолимого, чем безнадежное дело. Помнишь, как ты спасла всех тех одичавших котят из подземного перехода автострады?

— Они были больны! Если бы я не спасла их, они бы умерли!

— Вместо этого они жили — все восемь — в твоем роскошном доме, крушили мебель и ссали на ковер, потому что ты не могла отдать их в приют для животных, пока Крис не заставил тебя отдать их на усыновление. И не забывай про инцидент со страусом.

Ах, да. Печально известный инцидент со страусом.

Однажды в город приехал цирк, когда моя дочь была новорожденной. Я отказалась идти, потому что не могу смотреть, как величественных животных, таких как львы и слоны, порабощают ради человеческих развлечений. Но однажды один из страусов сбежал... и оказался в моем дворе.

Я занесла его в гараж и целую неделю кормила птичьими семечками и салатом, пытаясь придумать, как и где выпустить его на волю, пока Крис не вернулся из командировки и не увидел, что это животное довольно гнездится на кровати из его одежды, которую я сделала для него в углу.