7

ДЕЙМОН

Я понятия не имею, сколько прошло времени. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я не могу избавиться от ощущения, что мир проносится мимо за пределами этих четырех стен. И это пугает меня.

Как справляется Калли? С ней все в порядке? Заботятся ли о ней Алекс и девочки?

Все выбрались из того здания?

Все рухнуло так сильно и быстро, что мне трудно поверить, что все выбрались. Мысль о потере кого-либо из членов Семьи заставляет мою грудь болеть, но страх потерять одного из парней, девочек или любого из наших родителей превращает мою кровь в лед.

Имей веру, тихий голос звучит у меня в ухе.

Но пока я остаюсь здесь, привязанный к какой бы то ни было плите подо мной, мне становится все труднее и труднее за что-либо держаться.

Они все могли быть там, ища меня, или… они все могли умирать в этих руинах.

Лязгают замки на двери в эту камеру, и мое тело на мгновение напрягается, прежде чем свет снова заливает комнату.

В какой-то момент я проснулся и обнаружил, что прожектор был выключен, погрузив нас в полную темноту, вместо этого через скрытые динамики подавался белый шум.

Все, что я мог разглядеть, это очертания его тела. Но все равно он ничего не сказал и продолжал висеть там, принимая свою судьбу.

И пока я смотрел, отчаянно пытаясь разобраться во всем этом своим затуманенным наркотиками умом, все, о чем я мог думать, это почему он был там, а не я.

— Доброе утро, отдыхающие, — произносит глубокий голос, когда он и двое итальянцев входят в комнату.

Я прищуриваюсь, пытаясь сосредоточиться на них, но все расплывается, и мне трудно сосредоточиться на чем-либо, поскольку комната и люди в ней вращаются.

Цепи, свисающие с потолка, гремят, когда парень, висящий там, сражается, доказывая мне, что он на самом деле жив.

— Ну, ну, малыш. Так не приветствуют твоих хозяев, не так ли? — рычит другой из них, когда парень пытается отбиться от него ногами.

— Думал, ты уже проиграл свою битву.

— Пошел ты, — рычит тот, кто это говорит. И снова проблеск фамильярности пронизывает меня при звуке его голоса.

— Похоже, у нас есть еще кое-какая работа.

Громкий стон боли наполняет воздух, когда один из парней, которые держат нас здесь, бьет кулаком по ребрам своей жертвы. И, клянусь Богом, это так сильно, что я слышу треск, прежде чем его вопль боли эхом отражается от бетонных стен вокруг нас.

Атака жестокая, и у меня нет выбора, кроме как наблюдать за каждым ударом, который они наносят по его телу.

Это сюрреалистично. Проведя больше часов, чем я, вероятно, когда-либо должен был признать в их положении, причиняя боль нашим врагам, мучая их, пока они не заговорят, можно подумать, что избиение на меня не подействует.

Но незнание того, кто это, не знание того, заслуживает он этого или нет, заставляет что-то переворачиваться внутри меня.

Все, кого я когда-либо пытал, заслужили это. Они причиняли нам зло, работали против нас, играли с нами.

Это то, что сделал тот парень?

Я не знаю. И мне не нравится это ощущение.

Все думают, что я всего лишь хладнокровный монстр, и в большинстве случаев я буду носить этот значок с гордостью. Это то, за что я заслуживаю уважения, причина, по которой любой, у кого есть хоть капля мозгов, боится меня в этом городе. Хотя что-то подсказывает мне, что этим итальянцам действительно насрать. А почему они должны? Пока я привязан к кровати, я вряд ли представляю для них гребаную угрозу. Тем более, что я понятия не имею, знает ли кто-нибудь вообще, что я здесь.

Они все могли бы быть дома, оплакивая — возможно — потерю меня. И все же я здесь, отчаянно нуждаюсь в том, чтобы они сражались за меня.

Они могут в любую минуту выломать дверь, ворваться сюда, захватить наших похитителей и вытащить нас. Я не сомневаюсь, что они могли бы это сделать.

Но сначала им нужно узнать. И пока я здесь, у меня нет ни малейшего гребаного понятия о том, как я могу убедиться, что они знают, что я жив, что они знают, что нужно идти и искать меня где угодно, но не среди всех этих развалин.

— Ах. — Боль в его крике вызывает дрожь у меня по спине и ускоряет пульс.

По боли, которая пронизывает каждый дюйм моего тела, и по крови, покрывающей мою кожу, очевидно, что они немного повеселились со мной. Но это, должно быть, было детской забавой по сравнению с тем, что они делают с тем парнем.

Я вздрагиваю, когда один из мужчин поднимает биту, которая стояла в углу, и бьет ею парня по ребрам, не оставляя у меня сомнений в том, что прямо сейчас сломалось не мало костей.

Хруст вызывает тошноту, и он действует на меня так, как я никогда раньше не испытывал. Желчь поднимается к моему горлу, обжигая, пока отвратительный вкус не заполняет рот.

У меня нет выбора, кроме как выложить это, и в тот момент, когда я это делаю, все взгляды обращаются на меня.

Я все еще чувствую тяжесть невысказанных угроз в их глазах. Но я отказываюсь съеживаться, умолять их оставить меня в покое.

Во-первых, я знаю, что этого никогда не случится. Эти люди — солдаты, и их послали сюда с одной миссией. Ничто не помешает им выполнять приказы. Я должен знать — я один из них.

— Похоже, твой друг только что снял тебя с крючка, — язвительно замечает один из них, глядя избитому и сломленному парню прямо в глаза.

Единственный звук, который он издает, — это болезненное хныканье, когда двое мужчин протягивают руки и отцепляют его от потолка.

Я могу только представить, как сильно болят его руки и плечи прямо сейчас. Насколько я знаю, он был там с тех пор, как нас впервые привели сюда… часы… дни… черт знает сколько времени назад.

Он пытается бороться с болью, я чувствую это глубоко в своей душе, но, когда один из мужчин опускает его руки перед собой, растягивая мышцы в противоположную сторону от того, как они, вероятно, срослись, а это бесполезно, и его крик агонии разрывает воздух.

Я вздрагиваю, чувствуя это почти так же остро, как и он.

Я понятия не имею, кто он такой, но между ними есть какая-то глубоко укоренившаяся связь. Связь, которую я даже не могу объяснить. Но, тем не менее, она есть.

И всего несколько секунд спустя я узнаю почему.

Двое мужчин, держащих его, наконец поворачивают его ко мне.

У меня пересыхает во рту, и все мое тело напрягается от осознания.

Черт возьми.

Мои глаза сканируют его лицо, его едва узнаваемое лицо, и мое сердце уходит в пятки.

Нет.

Его страдальческий взгляд встречается с моим. Но я не вижу никакого шока, который пошатнул бы мои обычно очень прочные устои.

Он знал, что я здесь.

Мои глаза следят за их движениями, удерживая его крепко в надежде, что он найдет что-то, что придаст ему немного силы в моих глазах. Черт знает, что ему это чертовски нужно прямо сейчас.

Они швыряют его в угол комнаты, и он приземляется со стоном боли, прежде чем свернуться в клубок.

К моему удивлению, они позволяют ему это сделать, но не раньше, чем хватаются за цепи, прикрепленные к стене, и надевают наручники на его запястья и лодыжки, чтобы он никуда не ходил.

Мое сердце учащенно бьется, когда я наблюдаю за каждым их движением, потому что я знаю, что произойдет дальше.

Они идут за мной.

Они сломали одну из своих маленьких игрушек. Теперь пришло время взяться за другую.

Как будто они могут слышать мои мысли, все трое обмениваются взглядами, прежде чем повернуться ко мне.

Я даже не вздрагиваю, когда они смотрят на меня с чистой ненавистью.

Я прищуриваюсь, глядя на них.

Давайте, ублюдки.

Потребуется намного больше, чтобы сломить меня. И я безумно взволнован, понаблюдать за их попытками.

— Деймон Деймос, — насмехается один из них, когда они приближаются ко мне. — Собственное страшилище Семьи Чирилло. Разве нам не повезло?

Я насмехаюсь над ним, отчего трещина на моей губе открывается.

Мои кандалы сняты, и я поднят на ноги. Если они ожидают, что я буду сражаться, то они будут разочарованы. Я более расчетлив, чем это.

Когда я наброшусь на них и выебу их, они, блядь, не поймут, как это произошло.

Конечно, прямо сейчас я понятия не имею, как это произойдет.

Но это произойдет. По крайней мере, я так сильно верю в себя.

Даже если я никогда больше не увижу дневной свет после этого испытания, я чертовски уверен, что заберу этих ублюдков с собой в ад.

— Послушный маленький засранец, не так ли? — указывает старший из мужчин, на его губах играет ухмылка.

— И вот мы были здесь, думая, что завели себе идеального маленького питомца.

Мои руки заломлены над головой, связаны веревкой, и я подвешен, как кусок гребаного мяса, готовый отправиться на убой.

Они окружают меня, словно львы, готовые расправиться со своей добычей. Но никто из них не делает ни единого движения.

Отказываясь показывать какой-либо страх, я смотрю каждому из них в глаза по очереди.

Очевидно, что они знакомы с моей репутацией, и мне бы не хотелось разочаровывать их, показывая им что-либо иное, кроме холодного, отстраненного ублюдка, которым они все меня считают.

— У тебя там несколько симпатичных маленьких шрамов, парень, — снова издевается тот, что постарше.

Он достает нож из носка и приставляет острие к самой верхней части моего самого длинного шрама.

— Может быть, нам следует снова открыть тебя. Посмотри, чем они заменили твое сердце, когда ты был всего лишь малышом, а? Ходят слухи, что твой дедушка продал твою душу дьяволу задолго до твоего рождения, и вместо нее у тебя остался лишь холодный, гниющий кусок мяса. — Упоминание о моем дерьмовом дедушке почти заставляет меня отреагировать, но я запихиваю его прямо в сейф, который храню внутри для всего этого дерьма.

Он сильнее прижимает нож к моему шраму, его острота легко рассекает мою кожу.

Бросив взгляд вниз, я вижу, как кровь немедленно собирается вокруг лезвия.

— Я действительно думал, что у тебя пойдет черная кровь, — бормочет парень, у которого уродливый шрам поперек щеки, похожий на медаль.

Я понятия не имею, кто эти ублюдки — во всяком случае, не в лицо. Но с другой стороны, итальянцы умеют хорошо прятать свое секретное оружие. Однако, если бы кто-то из них назвал свое имя, я не сомневаюсь, что знал бы о них все до мельчайших подробностей из информации, которую слышал за эти годы.