Такая точка зрения способствовала тому, что его книги вызывали у одних читателей (в том числе и у историков) чувство тревоги и откровенного негодования, а у других - чувство восхищения. Я намеренно выбрал этот язык: чувства занимают центральное место в книге - ее аргументы, ее авторский тон, ее претензии на авторитетный (научный) статус и ее прием. Один из критиков даже отнес Пинкера к широкому жанру, который он назвал "утешительной историей", призванной поднять настроение читателя. Вряд ли случайно, что в заключительном выводе Пинкер одобряет нашу современную политическую и экономическую систему, изображая капитализм ("нежную коммерцию") и либеральную демократию как противоядие от насилия (в противовес "децивилизующим" протестным движениям 1960-х годов и деколонизации): «снижение уровня насилия - это достижение, которым мы можем наслаждаться, и стимул для того, чтобы беречь силы цивилизации и просвещения, которые сделали это возможным». Ключевой механизм, работающий здесь, - это приглашение читателя идентифицировать себя с "мы" Пинкера - свободными, рациональными, просвещенными и информированными мыслителями, которые, согласно его схеме, являются движущей силой прогресса.

Пинкер позиционирует себя как холодный и беспристрастный голос научного разума, героически борющегося с силами неразумия, особенно со стороны гуманистов. Это еще более отчетливо проявляется в его последнем томе "Просвещение сейчас", в котором он расширяет свои аргументы об огромных достижениях разума и угрозах "контрпросвещения", воплощенных в иррациональных идеологиях ("светских религиях") ультраправых и, прежде всего, левых, приводя в пример "романтическое движение зеленых", которое "подчиняет интересы человека трансцендентной сущности - экосистеме". В главе, озаглавленной "Прогрессофобия", он с ожесточением обрушивается на своих критиков, не только отвергая их как мотивированных иррациональностью и эмоциями ("фобия"), но и карикатурно изображая, а не рассматривая их проблемы. Существует долгая история претензий ученых на беспристрастную объективность, в том числе и в современной исторической дисциплине, которая сформировалась в XIX веке с развитием новых "научных" методов и идеала профессионального историка как беспристрастного арбитра, стоящего над , даже если он - а это был определенно белый человек - движим страстями.

Как недавно подчеркнула Джоанна Бурке, соавтор данного сборника, "научное "я" - это еще и "я" чувствующее. Наиболее известная черта ученых - "объективность" - сама по себе является эмоцией, включающей чувство сдержанности и стремление к повторению". Далее она описывает "эмоциональную экономию науки", включающую "пренебрежение к "горячим" выражениям и культивирование самообладания". В статье о баллистических исследованиях во время и после Второй мировой войны Бурке показывает, как ученые дистанцировались от реального предмета своей работы - точного и разрушительного воздействия на человеческое тело таких видов оружия, как пули "думдум" и напалм. При этом "насильственные действия" приписывались технологиям или военным, но не людям, которые на самом деле разрабатывали, совершенствовали и "улучшали" это оружие.

Хотя основной задачей баллистиков является "эффективное нанесение ран", это не рассматривается как насилие, за исключением, конечно, их жертв. Отчасти этот пробел объясняется идеологической связью между "насилием" и определенными эмоциональными состояниями: например, гневом. Действительно, одно из основных критических замечаний ученых-баллистиков в адрес своих наставников (то есть вооруженных сил) заключается в том, что последние руководствуются эмоциями. В отличие от них, эти ученые организовывали холодное, инструментальное насилие. Образование, пол, класс, статус и белизна сыграли решающую роль в освобождении их от любых обвинений в жестокости.

Статья Бурке - прекрасный пример того, как история эмоций способствовала нашему пониманию как науки, так и насилия, и эти ученые, возможно, могут быть поняты как формирующие эмоциональное сообщество. В заключение она призывает расширить наши определения насилия, обращая внимание на то, как некоторые практики и люди - в данном случае ученые-баллистики - фактически исключаются из всей категории.

Ее выводы позволяют нам задуматься над тем, как Пинкер превозносит холодный разум - "мы" рациональных, незаинтересованных мыслителей - и как он часто относит насилие к эмоциональному накалу, что позволяет ему отделить действия разума от производства насилия. "Можно ожидать, - пишет он, - что по мере того, как коллективная рациональность оттачивается веками, она будет постепенно подавлять недальновидные и горячечные импульсы к насилию и заставлять нас относиться к большему числу рациональных агентов так, как мы хотели бы, чтобы они относились к нам", и этот умиротворяющий эффект, по его мнению, ускорился после 1945 года. Как ни странно, он приписывает технологии смерти, о которой идет речь в статье Бурке, скорее горячим эмоциям, чем холодным удовольствиям от научных исследований (или политэкономии военно-промышленного комплекса): "Когда люди алчны или напуганы, - замечает он вскользь, - они разрабатывают необходимое им оружие; когда же преобладают более холодные головы, оружие спокойно ржавеет". Действительно, по его мнению, именно "способность отбросить непосредственный опыт, отстраниться от парадоксальной точки зрения и сформулировать свои идеи в абстрактных, универсальных терминах" привела к "более высоким моральным обязательствам, включая отказ от насилия". Однако, как показывает Бурке, подобная способность отстраняться не обязательно приводит к столь похвальным целям, а наоборот, может способствовать насилию и делать незаметными даже его крайние формы - роль ученых в содействии массовому применению напалма во Вьетнаме (США) и Алжире (Франция), якобы "хирургические удары" в ходе войны в Ираке и современные беспилотники, американская программа пыток, вежливо названная "расширенными методами допроса". Действительно, само это насилие было заложено в ту же риторику цивилизации (и дикости), которую Пинкер воспроизводит на протяжении всей своей книги, и явно оправдывает ее.

Подобные аргументы не устраивают Пинкера, для которого разум и наука (которые он определяет как «совершенствование разума для понимания мира») неразрывно связаны с прогрессом и добром. Отвечая своим критикам, Пинкер сетует на "кампанию демонизации", проводимую учеными-гуманитариями, которые "вменяют в вину" науку, разум и ценности Просвещения. Отвергая саму идею о какой-либо существенной связи между этими областями и насилием, он ссылается на "извращенный нарратив" (в отношении исследований Холокоста, в которых прослеживается связь с рациональностью Просвещения), "лженауку" (в отношении научного расизма и евгеники), "вызывающее всеобщее осуждение нарушение" в научной практике и "однократная неспособность предотвратить вред", которая, тем не менее, "могла быть даже оправдана по стандартам того времени" и "часто искажается, чтобы нагромоздить обвинение" (исследование сифилиса в Таскиги), и разбросанные плохие яблоки в целом. Я не хочу демонизировать рациональность, науку или современность, обвиняя их во всех социальных бедах. Напротив, я хочу подчеркнуть историческую важность идентификации насилия и предложить более тонкое понимание его динамики как сегодня, так и в прошлом: то, что эта динамика включает в себя его сращение с "холодным" разумом, не делает недействительным весь факультет разума как таковой.

Таким образом, прочтение Пинкера через Бурке позволяет сделать несколько наблюдений. Исключая из категории насилия то, что он не хочет видеть и что подрывает его тезис, Пинкер особенно минимизирует современные структурные формы, связанные с капитализмом, расизмом, государством и наукой, будь то расширяющийся круг экологического опустошения или система массового лишения свободы, включая массовые пытки одиночного заключения. Его претензия на холодную научную объективность, которая сама по себе основана на определенных эмоциональных нормах, способствует как стиранию идеологии из его собственной крайне идеологизированной позиции, так и ее проецированию на других. Безусловно, его страстные нападки на предполагаемых противников - во главе с теми, кого он отвергает как борцов за экологию и социальную справедливость, а также академических левых - свидетельствуют о наличии довольно сильной эмоциональной подпитки.

Сценарная месть

Пинкер начинает обсуждение проблемы мести, которая является одним из пяти "внутренних демонов", с нескольких абзацев, призванных показать ее универсальность: он цитирует еврейскую Библию, Гомера (та самая знаменитая строчка о сладострастии), шекспировского Шейлока, югославского революционера Милована Джиласа, безымянного человека из Новой Гвинеи и вождя апачей Джеронимо. По его мнению, "жажда мести" является основной причиной насилия во всех сферах - от межплеменных войн, убийств и расстрелов в школах до городских беспорядков, терроризма и современной войны, приводя в пример Перл-Харбор и 11 сентября. Месть не ограничивается политическими и племенными "горячими головами", - объясняет он, - это легко нажимаемая кнопка в мозгу каждого человека". Таким образом, побуждение к мести "начинается с цепи ярости в среднем мозге - гипоталамусе - миндалине", а затем, у человека, "активирует инсулярную кору, которая порождает чувства боли, отвращения и гнева". Ссылаясь на пословицы ("месть - блюдо, которое лучше всего подавать холодным"), очевидно, в качестве сопряженной иллюстрации и доказательства, Пинкер описывает, как реакция может затем смениться "от аверсивного гнева до холодного и приятного стремления", отмечая, кроме того, что "месть требует отключения эмпатии". Хотя нейробиологическое понимание миндалины - массы нервных клеток размером с изюм в обеих половинах мозга - на самом деле находится в стадии разработки и связано не только с реакцией на угрозу , но и с аспектами обоняния, зрения и даже музыкального восприятия, она является центральной точкой, на которую с XIX века нанизывались универсалистские, эссенциализированные и неизменные взгляды на эмоции. По мнению Пинкера, стремление к мести является продуктом эволюционных сил, которые надолго сформировали наш мозг, и его истоки он связывает с ценностью сдерживания для выживания - угрозой ответить на насилие насилием. Лучшими противоядиями, по его мнению, являются сильное государство, гражданские нормы и самоконтроль, привитый в процессе цивилизации.