— Почему вы все вдруг стали такими скромными? — он слегка улыбнулся и с неприятным звуком провел острым лезвием по земле. Вместе с тесаком уголки его рта поднимались все выше. — Раз уж вы не желаете нападать первыми, тогда мне придется взять это на себя.

В одно мгновение поднялась кровавая буря. Это был не бой, а безжалостная резня[262.2].

К этому времени в Тереме Цзуйюй наступил конец рабочего дня, и живущие там актеры и слуги уже отдыхали. Уничтожив всех на заднем дворе, Мо Жань вошел в дом и начал убивать оставшихся там людей. Некоторым он перерезал горло во сне, кто-то успел проснуться. Последним, что видели убитые, прежде чем их мир навеки перевернулся, была вспышка холодного металла.

Когда обитатели Терема Цзуйюй пришли в себя и попытались что-то предпринять, было уже слишком поздно: Мо Жань со всех сторон поджег здание и оно быстро превратилось в океан бушующего пламени. Певцы и слуги истошно вопили. Плач, стоны и крики о помощи, казалось, могли достигнуть небес, однако никто снаружи не осмелился броситься в это огненное море, чтобы спасти их.

Убив так много людей, Мо Жань, однако, не был полностью удовлетворен. Ему было недостаточно просто отнять их жизни. В кольце вздымающегося до небес пламени он сидел в середине большого зала и с улыбкой смотрел, как люди, которым он отрубил ступни, беспомощно копошатся у его ног. Среди них была и его приемная мать Мо Нянцзы. Мо Жань смотрел, как, заливаясь слезами, эти жалкие людишки корчатся и извиваются, словно мерзкие опарыши. В густом дыму и жаре сцена, разворачивающаяся перед его глазами, становилась все более размытой и туманной.

Тесак лежал поперек его коленей. Он взялся за рукоять, но не для того, чтобы покончить с жизнью кого-то из них, а чтобы острием поднять со стола гроздь молодого нежно-зеленого винограда. Он медленно снял кожицу с каждой виноградинки, убрал плодоножки, а потом, одну за другой неспешно отправил их в рот. Набив рот до отказа, он принялся старательно все пережевывать.

Неожиданно его лицо разгладилось, и он с улыбкой сказал:

— О? А это и правда вкусно. За всю жизнь я еще никогда не пробовал виноград из западного края. Оказывается, вы каждый день ели такие хорошие вещи.

Мо Жань опустил голову и какое-то время бессмысленно пялился в пространство перед собой. Наконец, широко улыбнувшись, он сказал:

— Я так вам завидую.

Прогоревший кусок поперечной балки с грохотом обвалился. Искры брызнули во все стороны, обдав всех волной жара. Люди вокруг жалобно застонали и заскулили, и лишь Мо Жань, подперев щеку и скрестив ноги, с тесаком в одной руке, как ни в чем не бывало сосредоточенно доедал гроздь винограда. Казалось, даже обрушившееся на землю небо не сможет его потревожить.

— Так хорошо разгорелось, что теперь-то никто из нас не сможет выбраться, — покончив с виноградом, Мо Жань взялся за персик. Смачно надкусив его, он с улыбкой продолжил. — Не лучше ли будет устроиться здесь поудобнее и поболтать?

— Да кто захочет с тобой разговаривать! — крикнула Мо Нянцзы. — Ты — скотина! Нет, ты хуже собаки! Хуже любого животного!

— Значит не поболтаем? — Мо Жань сплюнул виноградную косточку и широко улыбнулся. — Не хочешь разговаривать со мной, ну и ладно! В таком случае, перейдем сразу к делу. Прошлой ночью приемная мать сказала, что за эти десять лет я изрядно задолжал ей за то, что она не только не бросила меня, но и удостоила своей заботой и вниманием. Пришло время должным образом исполнить мой сыновний долг, поэтому я отправлю тебя в путь раньше всех этих господ.

Он поднялся, обошел вокруг людей, по всем правилам поклонился и вдохновенно произнес:

— Вот только по дороге на тот свет, вам всем не стоит спешить уходить слишком далеко. Просто подождите, пока я вас догоню.

Люди зарыдали в голос, а Мо Нянцзы прошипела:

— Мо Жань! Сукин ты сын! Когда эта девка Сюнь пожалела тебя и попросила приютить в моем доме, мне не стоило быть такой добросердечной и идти у нее на поводу! Ты — исчадие Ада, причина всех бед! Ты… ты — ошибка природы, выродившийся скот!

— Ты все еще смеешь упоминать старшую сестрицу Сюнь? — переспросил Мо Жань и, сделав паузу, бесстрастно продолжил. — Когда-то я проделал длинный путь от Храма Убэй для того, чтобы исполнить последнюю волю моей матери и отплатить ей добром за добро. Узнав о смерти моей матери, сестрица Сюнь передала тебе все заработанные за год деньги в обмен на твое согласие не выгонять меня и дать мне кров. Она мой благодетель, а что ты? На что ты рассчитываешь?

— Я не должна была соглашаться! Не должна была… что такое ее мелкие чаевые за год? Впоследствии именно ты тайком помог ей сбежать! А она ведь была главной звездой Терема Цзуйюй! Ты хотя бы представляешь, какой доход приносили только ее песни?! Кто мог подумать, что ты вдруг… ты…

— Она — благодетель моей матери и мой благодетель, — перебил ее Мо Жань. — В Тереме Цзуйюй она давала музыкальные представления, но не торговала телом, однако ты вынуждала ее завлекать и обхаживать посетителей, а потом и вовсе сговорилась с богатым купцом, чтобы продать ее тело за пару монет… это твои слова. Так почему я не должен был помочь ей сбежать?!.. Все эти годы из-за своей ненависти ко мне ты мучила и изводила меня, однако я ни разу не дал отпор и ничего тебе не сказал, потому что моя мама учила меня, что человек, который накормил другого человека, не может быть законченным негодяем, — Мо Жань закрыл глаза. — Поэтому я все это сносил и постоянно сдерживал себя…

— Тьфу! Как у тебя еще совести хватает такое говорить?! Ты мерзкая тварь, заплатившая за мою доброту черной неблагодарностью! Когда ты был лишь мелким нищим попрошайкой, я дала тебе еду, кров и место для сна! Ты же просто животное, рожденный от суки ублюдочный щенок!

— О, как удачно ты об этом упомянула. Ублюдочный щенок, рожденный от суки? — новая огненная вспышка высветила улыбку Мо Жаня. — Ты часто так меня называешь, вот только на этот раз, услышав тебя, твой родной сынок в загробном мире может решить, что это его ты зовешь.

С этими словами Мо Жань подошел к ней и приподнял за подбородок ее густо накрашенное и напудренное лицо.

— Раз уж приемная маменька напомнила мне о том, как все эти годы кормила меня и обеспечивала прекрасным местом для сна, я и правда просто обязан как можно скорее ее отблагодарить. В таком случае первой на тот свет я отправлю именно тебя.

— Ты!..

— Однако, чтобы подлить масла в огонь нашего веселья, давай сначала сыграем в одну игру? — с энтузиазмом предложил Мо Жань. — Как на счет игры в слепого, угадывающего рисунок?

С этими словами он поднял с пола небольшой кусок дерева, поджег один конец, после чего выткнул им глаза Мо Нянцзы. Затем очень медленно, не спеша, он принялся рисовать на ее лице солнце. Там, где тлеющий конец палки касался кожи, она обгорала и обнажала плоть. Не обращая внимания на истошные вопли Мо Нянцзы, Мо Жань закончил свой рисунок, после чего с улыбкой спросил:

— Приемная матушка, угадай, что я нарисовал? Если не угадаешь, будем считать, что ты проиграла, и я могу нарисовать еще что-нибудь.

В тот день одного за другим он медленно истязал оставшихся в живых людей, пока не замучил их всех до смерти.

Так он за раз вернул им все страдания и злость, что копились в его душе последние десять лет. В итоге Терем Цзуйюй превратился в догорающее пепелище с валяющимися повсюду изуродованными трупами.

Под конец он лег на спину среди бушующего пламени и скрюченных мертвых тел и уставился в потолок. Наблюдая, как рушится некогда прекрасный терем, он щурил глаза в довольной улыбке, отправляя в рот все новые пирожные и фрукты.

— Вкусно.

Запнувшись, он вдруг горько усмехнулся. Стоило его ресницам опуститься, и слезы градом покатились из глаз по широко улыбающемуся лицу. Он закрыл глаза рукой, одновременно плача и смеясь:

— Как жаль, что в будущем мне это все уже не поесть…

Висевшая над входом табличка из черного эбенового дерева с выведенным на ней красной киноварью названием «Терем Цзуйюй» рухнула и, ударившись о пол главного зала, раскололась на части. Повалил дым и прекрасное здание с резными балками и расписными стропилами, наконец, с грохотом обвалилось.

Это здание привыкло к музыке, песням, танцам и испачканным вином шелковым юбкам. Во времена пышного расцвета здесь царили радость и веселье, ныне же тот блеск погас и былая роскошь обратилась в дым и пепел. Безумие страсти, запутанные чувства, где любовь не отличишь от ненависти, — все сгорело в этом очистительном огне и было навеки погребено под горящими балками. Пока бушевал этот огромный погребальный костер, из щелей в прогорающих досках и из трещин в черепице, казалось, лились божественные звуки песни в исполнении двух прославленных цветочных фей, что некогда выступали в этом заведении.

— Красавица подобна цветку … — пела Дуань Ихань.

— Оплачено все разрушенными стенами[262.3]… — вторила ей Сюнь Фэнжо.

Когда занавес в последний раз опустился над самым знаменитым теремом Сянтани, эта призрачная песня проводила его в последний путь длинным аккордом. Так закончился то ли печальный, то ли до безумия прекрасный последний акт этой драмы, и упавший занавес из бушующего пламени стал самым великолепным и блистательным выходом на поклон публике.