Глава 9

Лилит

Прошло три дня с тех пор, как Летум забрал Эвана. За это время его родители успели организовать похороны, а я почти не вставала с постели. До сих пор. Смерть витала в воздухе церкви, но не моя.

Чувство вины приковало меня к простыням. Но не за то, за что я должна быть виновата. Кровь Эвана на моих руках. Я живу, а он нет.

Что, если бы в ту ночь я не села на среднее сиденье в машине? Что, если бы я села за водительское, как обычно? Для меня было непривычно сидеть посередине, потому что я ненавидела жесткую подушку. Мне всегда казалось, что я слишком много вижу, когда сижу посередине. Почему-то именно в этот раз, из всех вечеров, мне захотелось сесть посередине.

Голос в затылке говорит, что это судьба. Чтобы я встретила Летума. Не думаю, что этот голос говорит так лишь потому, что я не выпила ни одной таблетки после смерти Эвана.

Мама говорила, это судьба, что я нашла работу еще до окончания школы. Она говорила, это судьба, когда у нее обнаружили рак кишечника четвертой стадии через месяц после того, как от него умер папа. Она говорила, что судьба была добра к ней и подарила ей близнецов, чтобы мы с Далией никогда не были одиноки.

К черту судьбу. Мне хочется плеваться и злиться на то, как все это несправедливо.

Интересно, считает ли брюнетка судьбой то, что она нашла мужчину и тут же его потеряла? Я подслушала, как она сказала Кэрол, маме Эвана, что близка с ее сыном. Оливия, так она себя называла. Они рыдали в объятиях друг друга, как старые подруги. На брюнетке — Оливии — на этот раз был не синий кардиган, а облегающее черное платье. Эван был бы в восторге.

Я наблюдаю за ней со своего места рядом с дверью в туалет. Люди приходят и выражают свои соболезнования, а она стоит рядом с семьей, как будто это она носит титул «его девушки». Насколько я знаю, возможно, так все и думали, кроме меня и родителей Эвана.

То, что я не подхожу ближе, дает ей право принимать соболезнования? Она не встречалась с ним месяцами, чтобы оплакивать его, так что ей повезло. И нет.

Кто-то кивает мне, кто-то бросает жалостливый взгляд, который я не перестаю замечать с момента аварии. Когда Нейт смотрит на меня, под жалостью не скрывается чувство вины; на этот раз только жалость. Он знал, что делал Эван, и не сказал мне. Он слышал, как Эван называл меня сумасшедшей. Ну, и где мы сейчас.

Остальные соседи Эвана вошли следом за Нейтом. Они все знали, но ничего не сказали. Спины каждого из них выпрямляются или напрягаются, когда они видят Оливию с семьей и меня одну в углу. Они кротко улыбаются мне, а затем спешат занять свое место в церкви, в которую Эван не верил.

Никто не упомянул о слоне в комнате: о том, что паренек то умер от передозировки. Каждый третий говорил «он был полон жизни» и «он был образцовым молодым человеком».

Образцовый значит, что он не притрагивался к наркотикам. Образцовый значит, что он не стал бы оскорблять свою «девушку».

В прежние годы он был образцовым. Несчастный случай сделал его злым — нет, не злым, а сломленным. Эван был моим якорем, только канат оказался слишком коротким, и я тонула под водой. Теперь веревка перерезана, и со временем тело разложится и всплывет на поверхность. Возможно ли это с научной точки зрения, я не знаю. Наука перестала иметь смысл, когда в моей жизни появилась Смерть.

Ранее Кэрол подошла ко мне и сказала:

«Это, наверное, так тяжело. Потерять всю семью, потом человека, с которым ты собиралась создать ее».

Я прикусила язык и грустно улыбнулась ей, потому что ничего не могла сказать. Правда о том, каким был ее сын, висела на кончике языка, но я решила оставить свои недовольства при себе. Каждый может скорбеть и горевать вместе со своими последними воспоминаниями об Эване. Я тоже буду горевать, только мое горе не похоже на боль, скорее, на свободу.

Я прислоняюсь к стене, когда мозговой разряд на мгновение лишает меня сил. Приступы тошноты начались сегодня утром. Мне не нужно, чтобы доктор Мэллори рассказывала о побочных эффектах отказа от лекарств, особенно когда я не отучила себя от них, а полностью прекратила их принимать. Cold turkey ², как это называют.

Начинается служба, и все, кто еще находится в фойе, занимают свои места на одной из многочисленных скамей. Как и в тот вечер, когда произошла авария, у меня возникает желание остаться и подождать в коридоре.

Мурашки бегут по коже, когда начинается музыка, и успокаивающий запах моря проникает в мою душу. Не знаю, что больнее: то, что Эван мертв, или то, что Летум не выходит на связь с тех пор, как я кончила на его пальцах. Опять.

Когда я поворачиваюсь, мой желудок скручивается.

Его там нет. Вместо него, клянусь, краем глаза я вижу Далию. Когда поворачиваюсь, ее там нет.

Я крепко сжимаю телефон, ища диалог.

Я: Где ты?

Смотрю на телефон, ожидая ответа, который не приходит.

Сглатывая боль, я заставляю свои ноги двигаться и несу себя к скамье, где оплакиваю человека, по которому уже не скорблю. Глядя на гроб перед пюпитром, я тоскую по человеку, который не захотел забрать мою душу.

Моя квартира - тюрьма с незапертыми дверьми. Я не хочу переступать через решетку и поддаваться рутинному круговороту бессмысленной жизни.

Каждое утро я просыпаюсь в надежде обнаружить рядом с головой коричневый пергамент, но его нет. Несмотря на боль, я все же заставляю себя идти на работу.

Две недели. Две. Ни одного письма о том, что он ненадолго уезжает из города, или о наплыве душ, которые нужно собрать. Ничего. Даже дурацкого цветка нет.

Летум сказал, что никогда не отпустит меня. Он не сказал, что я буду к нему привязываться. Почему я оплакиваю потерю Летума, то есть Смерть, а не Эвана, который мертв?

Я не принимала никаких лекарств доктора Мэллори с того самого дня, как умер Эван. Сначала потому, что была уверена, что Летум подменил таблетки. Потом подумала, что смогу видеть его во сне. А потом у меня не осталось выбора, потому что все флаконы с лекарствами исчезли.

Полагаю, это дело рук Смерти.

Значит, он может принять лекарство, сдерживающее мои эмоции, и в то же время забрать единственное, что помогало мне оставаться в здравом уме.

Когда он нужен мне больше всего.

Я хватаюсь за стойку, когда очередной удар по мозгам заставляет напрячься и расслабиться одновременно. Надеюсь, никто не заметил.

В первые полторы недели после похорон у меня не было другого выбора, кроме как взять больничный. Абстиненция била по мне, как тонна кирпичей, и я, то бросалась к унитазу, из меня ничего не выходило, то лежала в постели между сном и бодростью, когда парализовали наплывы мыслей.

Без зарплаты и без финансовой помощи Летума я не могу позволить себе снова покупать лекарства. Оставшиеся от Летума деньги лежали на запас, а это значит, что я все еще могу позволить себе аренду, электричество и еду, если пойду покупать ее. Так что, по крайней мере, есть за что быть благодарной.

Уголком глаза я замечаю, как Брит бросает на меня очередной жалостливый взгляд. Все мои коллеги тоже. Мне так надоело, что все смотрят на меня, как на сломанную. Я слышала, как они говорили о том, что я всех потеряла. У меня нет семьи, о которой можно по говорить, и нет мужчины, который мог бы согреть простыни. Хотя Эван не согревал простыни перед своей смертью.

День проходит как обычно: я мучаюсь на смене, мой шкафчик остается пустым, а квартира — лишенной смерти.

Летум лишил меня возможности прибегнуть к помощи глубины своего сознания, чтобы спастись. Теперь слезы не просто собираются в моих глазах, они капают не переставая. Каждую ночь моя подушка мокрая, я рыдаю в нее, думая, что это может избавиться от боли. Каждую ночь мои крики становятся все громче, словно Летум услышит меня и вернется.

Но он не возвращается. И никогда не вернется. Я начинаю так думать.

Когда я засыпаю, он не приходит ко мне во сне, несмотря на мои призывы. Вместо этого меня мучают воспоминания о катастрофе. Воспоминания о потере сестры.

Я думала, что уже сломалась, но теперь кажется, что ломаюсь заново. Осколок за осколком от меня отлетает еще один. Меня преследует ужасающее осознание того, что это и есть то самое чувство, когда ты действительно одинок.