Однако связывать промышленную революцию с европейской торговлей с Индийским океаном - сомнительный проект. Возникает вопрос, например, почему отставание в причинно-следственной связи составило 250 лет - с 1500 по 1750 год. И если торговля - это такая обогащающая, а затем и индустриализирующая деятельность, то почему торговцы и производители Индийского океана сами не совершили свою промышленную революцию за столетия до отсталых европейцев или, на худой конец, с тем же загадочным 250-летним лагом, как того требует гипотеза о том, что европейская торговля с Востоком была локомотивом роста? В конце концов, восточные народы были ближе к тому действию, в которое так стремились попасть европейцы. Не может же быть преимуществом (заметил бы экономист) быть дальше от знаменитого Востока и его торговли, способствующей промышленной революции? Амстердам, Глазго и Бостон находились примерно на таком же расстоянии. Небольшая доля Европы в огромной внутриазиатской торговле была строго ограничена количеством золота и серебра, которое могли предложить европейцы, поскольку до начала промышленной революции азиаты не имели особого спроса на грубые европейские изделия. Голдстоун объясняет прекращение китайцами в 1433 г. очень длительных, финансируемых государством путешествий за открытиями не "поворотом внутрь" (что неверно: Китайские корабли и купцы продолжали длительные торговые путешествия), а "по той же причине, по которой США перестали посылать людей на Луну после 1972 г. - там не было ничего, что могло бы оправдать расходы на путешествия, в китайском случае с сотнями кораблей и десятками тысяч людей. Чем дальше продвигался Китай, тем более бедные и бесплодные земли он находил. Ценные товары поступали в основном из Индии и Ближнего Востока, и они уже сотни лет вливались в Китай по налаженным сухопутным и морским путям". Почему же тогда азиатские просторы торговли не стали локомотивом роста, совершенно независимым от европейцев? И если быть маргиналом в торговле, но иметь непрочную связь с ней - это в какой-то мере преимущество, то почему не было индустриализации в Мапунгубве или в Эдо?
Торговля - не двигатель. Однако верно то, что британская экономика не может быть понята в изоляции, и уж точно не в XVIII веке, а во многом и раньше. Например, благодаря работам Джеффри Уильямсона и Ларри Нила становится все более очевидным, что Британия функционировала на международном рынке инвестиционных фондов. То есть торговля облигациями была европейской, а не каждой страны Европы. Точнее, этот факт был открыт заново - он был общим местом экономических дискуссий таких наблюдателей, как биржевой маклер и экономист Рикардо, в 1810-х годах, хотя и был затушеван в экономической науке барьерами для торговли, возведенными во время Великой европейской гражданской войны ХХ века, особенно в 1930-1940-х годах. К 1780 году европейский рынок капитала, сосредоточенный в Амстердаме, Лондоне и Париже, был развит и интегрирован. Сбережения с легкостью перетекали из французских кошельков в шотландские проекты.
Правда, самые большие суммы составляли государственные долги, предназначенные для оплаты кровопролитных войн в Европе. Суммы, собранные на мирные проекты, такие как каналы в Англии в 1780-х годах, часто оказывались на последнем месте, не в последнюю очередь потому, что правительства вводили ростовщические ограничения, которые резко прекращали выдачу средств во время индексации (ставки денежного процента в результате индексации повышались). Сохранился старый вывод Полларда и других: промышленный рост финансировался на местном уровне, за счет нераспределенной прибыли, коммерческого кредита на приобретение запасов и инвесторов, привлеченных местным адвокатом. Процентная ставка по-прежнему имела значение (хотя международный рынок капитала не использовался для финансирования индустриализации до середины XIX в., и то в основном для железных дорог), о чем свидетельствуют, например, резкие подъемы и спады строительства загородных домов в стране с каждым понижением и повышением процентной ставки или бумы и спады в строительстве каналов, как и в жилищном строительстве в наши дни. Люди прекрасно понимали, что альтернативная стоимость вложения средств в выпрямление и покрытие местных дорог или в паровую мельницу для ковки гвоздей всегда была менее хлопотной, чем вложение в государственные облигации. Но процентная ставка по консолидированным британским государственным акциям, в свою очередь, определялась тем, что происходило на более широких рынках капитала, чем контора местного солиситора, и в такой же степени амстердамцами, как и лондонцами.
То же самое долгое время происходило и на рынке зерна и многих других товаров. Рикардо предположил это в своих моделях торговли примерно в 1817 г., как если бы этот факт был дан, прост, очевиден, тривиален и не заслуживал комментариев. В результате военных действий и блокады конвергенция время от времени маскировалась. Такие нормативные акты, как законы о кукурузе, или имперские схемы субсидирования вест-индских землевладельцев, имеющих влиятельных друзей в правительстве, иногда мешали работать. Однако к XVIII веку Европа имела единый рынок, скажем, пшеницы. Фернан Браудель и Фрэнк Спунер давно показали на своих удивительных графиках цен, что процент, на который европейский минимум превышал максимальную цену на пшеницу, упал с 570% в 1440 г. до всего лишь 88% в 1760 г., а для реальных торговых пар и того меньше. Аналогичная работа, недавно выполненная Штудером, Занденом, Шиуе и Келлером, показала, что корреляция цен в Китае и Японии с расстоянием между зерновыми рынками к 1800 г. снизилась примерно в той же степени, что и в Европе (в Индии и Юго-Восточной Азии корреляция падала гораздо быстрее, что свидетельствует о менее интегрированном рынке, чем в Китае или Европе). Столетием раньше цена золота и серебра стала международной, хотя, очевидно, неутолимый голод Востока на драгоценные металлы не позволил расхождениям в стоимости полностью исчезнуть. Экономические историки Кевин О'Рурк и Джеффри Уильямсон показали, что в отношении более дорогостоящих предметов торговли между Востоком и Западом дивергенция не была достаточно выраженной, чтобы объяснить рост объема их торговли.
И к 1800 году, и, конечно, к 1850 году пшеница, железо, сукно, дерево, уголь, шкуры и многие другие не слишком прихотливые материалы, полезные для жизни, стали стоить в Петербурге примерно столько же, сколько в Лондоне, и в меньшей степени в Нью-Йорке и даже в Бомбее, по экономически значимому стандарту "примерно". Единственный релевантный стандарт для "одного рынка" - это схожесть цен. Стандарт "сходства" должен быть экономическим и исторически сравнительным, а не произвольным стандартом t-теста на "значимость" корреляции. (Это понимали Браудель и Спунер, а также О'Рурк и Уильям-сон). К сожалению, значительная часть недавних исторических работ по конвергенции цен подменила экономическую мысль произвольными стандартами "коинтеграции".) Европейские, а затем и мировые цены продолжали сближаться в XIX веке, что было обусловлено быстрым ростом производительности судо- и железнодорожного транспорта и других транзакционных издержек, таких как страхование, информационные и портовые сборы.
Конвергенция важна потому, что она говорит о том, что экономическая история, представляющая себе британскую или даже китайскую экономику в изоляции, - это неправильный взгляд. Если экономика всей Европы от Польши до Венеции определяет, например, цены на продовольствие. Если цена керамики зависит от всего мира, то при написании экономической истории не стоит рассматривать британский или китайский рынки продовольствия или продукции обрабатывающей промышленности так, как будто каждый из них может определять свои собственные цены по своим собственным кривым спроса и предложения. Локальное определение цен, конечно, может происходить и за полностью защитными тарифами. До 1840-х годов, правда, британцы вводили запретительные тарифы на довольно многие товары. Но даже при значительной степени защиты общее равновесие косвенно связывало бы британские цены с мировыми. Исключение составляют такие случаи, как жесткие исключения Токугавы - хотя и в этом случае японцы продолжали торговать с Китаем. В большинстве случаев предположение о закрытой экономике, как это было сделано во время небольшого спора в 1960-х годах о роли сельского хозяйства в английской индустриализации, перестает иметь смысл. Спрос и предложение на зерно в Европе (или даже с меньшей силой спрос и предложение в более широком мире) устанавливали цены, подобные тем, с которыми сталкивались британские фермеры в 1780 году. Спрос и предложение только в британской части Европы могли определять лишь объемы пшеницы и древесины, ввозимых в Британию нетто. Вторжение мирового рынка стало настолько сильным, что история с закрытой внутренней экономикой больше не имеет смысла, хотя она пересказывалась и пересказывается историками и экономистами, увлеченными наличием в XVIII веке статистических данных о производстве и ценах. Ошибочная история с закрытой экономикой похожа на обвинение нынешней администрации в Вашингтоне в том, что цена на нефть определяется мировым спросом и предложением, а не Белым домом.
В XVII и XVIII вв. можно рассказать внутреннюю историю улучшения сельского хозяйства в Англии - применения, скажем, бельгийских и голландских методов земледелия (хотя последние работы показали, что они применялись не настолько широко, чтобы составить "сельскохозяйственную революцию"). Однако нельзя обоснованно рассказать внутреннюю историю цен на пшеницу, скот или многое другое, кроме сена или некоторых видов труда, поскольку цены на пшеницу и скот устанавливаются рынками Европы в целом. (Сено вплоть до настоящего времени является местным продуктом, поскольку оно, конечно, тяжелое по отношению к цене за объем. В 1914 году, скажем, сено в США было дешевле, чем в Англии, что отразилось на стоимости местных повозных перевозок, зависящих от лошадей, которых кормили сеном. Во время Великой войны значительная часть грузовых перевозок из США во Францию приходилась на сено, чтобы накормить кавалерию, готовую к прорыву)26. Точно так же можно рассказать историю Англии в XVIII веке о том, как много удалось сэкономить.