Глава 38

Мы возвращаемся к тому, что реально произошло в 1700-1848 годах, а затем в 2010-м и далее, - к росту доходов на человека в разы к концу, скажем очень консервативно, шестнадцатого века. Происходящее стало осознаваться постепенно в двадцатом веке. Среди многих экономистов и историков экономики это признание постепенно убило представление о том, что бережливое сбережение - это путь к огромным и колоссальным производительным силам. Уже в 1960 г. Хайек поставил под сомнение "нашу привычку рассматривать экономический прогресс как накопление все большего количества товаров и оборудования". В 2010 г. историк экономики Алекс-Андер Филд на основе расчетов изменения производительности труда в США подтвердил первоначальные выводы 1960-х годов о том, что дело в технологиях, а не в накоплении капитала; а в 2006 г. экономист Питер Ховитт пришел к аналогичному выводу на основе межстрановых исследований.

Итак: Великий Факт не был вызван накоплением капитала, столь же желательным, как и система межштатных автомагистралей, оцененная изобретением автомобиля и грузовика. Не было и такого явления, как накопление образовательного капитала. Они предоставляются, если этого требуют инновации. Не было и лучшего распределения, которое происходит при улучшении институтов, или коммерциализации. Как бы ни была хороша эффективность, она не главное. Главное - инновации. Даже многие хорошие экономисты не смогли понять, что статическое распределение не является ключом к успеху рыночных обществ. Это не так. Поэтому неэффективность социал-демократических режимов, таких как французский, вызывает сожаление, но пока не является катастрофой ни в политическом, ни в экономическом плане. Франция очень богата и очень свободна. Щедрое социальное обеспечение не привело к крепостному праву, поэтому умеренный вариант Западной Европы. Правда, эмпирически, как непреложный факт человеческой природы, достоинства и свободы буржуазии действительно приводят к большему количеству инноваций. Но "социальная рыночная экономика" Финляндии и Голландии продолжает успешно функционировать, поскольку в них нет жесткого наступления на достоинства и свободы буржуазии.

Концептуально можно предположить, что природа человека при другом, более жестком социализме - централизованном планировании, нулевой собственности, социализме "расстрела всей буржуазии" - приведет к такому подъему общественного духа, скажем, или к такому снижению отчуждения, что желательные инновации будут процветать. Поскольку ничто не мешает использовать Каспийское море для орошения, все будет хорошо, и никакого разрушения окружающей среды не произойдет. Консультация с Volonté General послужила бы общественному благу. Но факты налицо, и они говорят об этом однозначно. Муравьиный социализм - это катастрофа и, вероятно, всегда будет катастрофой. В 1917 г. можно было вполне обоснованно полагать, что общество, в котором нет восхищающейся буржуазии, которой можно пользоваться, на самом деле будет более инновационным, чем общество, в котором у власти находится ужасающая буржуазия, и таким образом социализм вытащит бедных из нищеты. Однако к настоящему времени убежденность в том, что сталинизм - это хорошо, уже необоснованна. "Коммунистический" Китай внедряет инновации, но только в своей капиталистической, буржуазно-помещичьей части. В других местах он строит по решению правительства огромные армии для подавления инакомыслия и изгнания отдаленных дьяволов европейского и японского империализма, строит огромные плотины, которые через двадцать лет заиливаются.

Хорошо. Еще раз: чем тогда объясняются инновации?

Новые мысли, новые привычки ума и губ, то, что Мокир называет "индустриальным Просвещением". "Великий экономист Саймон Кузнец, отмечает его ученик Ричард Истерлин, считал, что "ключевыми участниками исторических изменений являются "данности" экономики - технологии, вкусы и институты, и поэтому большинство экономических теорий в лучшем случае имеют лишь ограниченное значение для понимания долгосрочных изменений". Мокир, Голдстоун, Якоб, Тунцельман, я и некоторые другие пошли бы еще на один шаг дальше, к идеям. Именно идеи о паровых двигателях, фондовых рынках, электрических лампочках и зернохранилищах сделали богатой северо-западную Европу, а затем и большую часть остального мира, а не здания или БА, накопленные за счет сбережений, которые были просто вызваны этими идеями. Как пишет Николас Крафтс: "Отличительной чертой промышленной революции стало появление общества, способного к устойчивому технологическому прогрессу.

и более быстрый рост совокупной производительности труда".

Однако многие ученые, с которыми я согласен по многим другим вопросам, считают, что именно идеи Научной революции стали причиной инноваций. Обыватели (не те ученые, на которых я ссылаюсь) в свободной форме говорят о том, что "наука и технологии" сделали нас лучше. Так оно и было. Но эта фраза позволяет игнорировать политические и социальные изменения - то, что я называю буржуазной переоценкой, - которые привели науку в действие. В этом есть своя политика. С "наукой и технологией" в качестве объяснения современного мира можно удобно расположиться, например, слева. Вопреки мнению Маркса и Энгельса, вам не придется признавать, что буржуазия создала более массивные и колоссальные производительные силы, чем все предыдущие поколения. А можно удобно расположиться справа, восхищаясь аристократическим гением великих ученых и презирая бдительность вульгарных дельцов, сделавших науку экономически значимой. Сочетание "наука и технологии" в одной торопливо произнесенной фразе перечеркивает прошлое и многое из настоящего. Оно оправдывает, например, благоговейное отношение к таким дорогостоящим наукам, как астрономия и теоретическая физика, не имеющим экономического обоснования. Эту фразу необходимо разбить на две части. Наука. Технология. К этому, как подчеркивают Мокир и Якоб, нужно добавить просвещение.

В одном отношении я склонен согласиться с учеными, занимающимися наукой, и даже с обывателями, занимающимися наукой и техникой, и, конечно, с просвещенными людьми, поскольку в этом случае импульсной силой являются идеи, а не только материя. Мокир де-лает вывод, что "такие инженеры и механики, как Смитон [нагрудное водяное колесо], Уатт [отдельный конденсатор для паровой машины], Тревитик [паровая машина высокого давления] и Дж. Стефенсон [локомотив с двигателем высокого давления] научились у ученых рациональной вере в упорядоченность природных явлений и физических процессов; пониманию важности точности измерений и контроля в эксперименте; логическому различию между причиной и корреляцией; уважению к квантованию и математике". Но это были риторические и идеальные силы, с чем согласится Мокир. Вспомним утверждение Ричарда Маккина о том, что "техническая возможность изменять небесные законы" в конце XVII в. все чаще предоставлялась человеческим агентам, например, в лице купцов и торговцев.

По словам Ричарда Истерлина, "рост научного ноу-хау [речь идет о биологических открытиях, улучшающих общественное, а затем и частное здравоохранение] в гораздо большей степени определялся внутренними [то есть интеллектуальными] факторами, чем внешними, такими как рыночные силы".

Но, конечно, одна из проблем, с которой приходится сталкиваться сторонникам науки как дела и в какой-то степени даже сторонникам Просвещения как дела, заключается в том, что китайская, а в какой-то момент и исламская наука и техника, по отдельности и вместе, а также их гуманистическая ученость до самого последнего времени превосходили западную науку и просвещение по большинству параметров, и тем не менее не привели к промышленной революции. Корейцы изобрели подвижный шрифт, но не провели ни одной великой научной беседы. Другая проблема заключается в том, что вдохновляющие открытия ньютоновской Вселенной с часовым механизмом и великая математизация земной и небесной механики в Европе в XVIII веке практически не нашли прямого промышленного применения не ранее конца XIX века. Историк техники Натан Розенберг отмечал, что "до ХХ века не было очень тесной связи между научным и промышленным лидерством", приводя в пример США, которые к 1890 году имели ничтожные научные достижения и при этом промышленную мощь, и Японию - то же самое к 1970 году.

Соглашаясь с последним, Мокир делает вывод, что "полный триумф технологии был обеспечен только после 1870 г. с появлением дешевой стали, электрической энергии, химикатов и других достижений, связанных со второй промышленной революцией" и ассоциирующихся иногда с наукой. "Дешевая сталь", например, не является научным примером. Правда, как отмечает Мокир, то, что сталь по содержанию углерода занимает промежуточное положение между литым и кованым железом, было осознано только в XIX в., поскольку (в конце концов) само понятие о таком "элементе", как углерод, до этого времени было плохо сформировано. Мокир утверждает, что без таких научных знаний "достижения в области выплавки стали трудно себе представить". Я думаю, что это не так. Тунцельман отмечает, что даже в конце XIX в. "такие открытия, как прорыв Бессемера в производстве стали, публиковались в научных журналах, но в основном были результатом практической работы". Моя собственная ранняя работа по металлургии пришла к тому же выводу. Такой, казалось бы, простой вопрос, как химия доменной печи, не был до конца понят вплоть до начала ХХ века, и тем не менее стоимость чугуна и стали падала и падала в течение полутора столетий.