Прошла неделя. Я уже вполне освоился в этом городке и пришёл к выводу, что развлечений здесь, и правда, нет никаких. Разве что прогуляться от парикмахерской до Дома культуры, поглазеть на аляповатую афишку, потом заглянуть в книжный ларек, тоскливо посмеяться над выставленными образцами человеческой глупости и другой дорогой вернуться к той же парикмахерской. Можно было ещё пойти на автостанцию, сесть на скамейку и наблюдать, как подъезжают и отъезжают автобусы. В лесу было топко, загажено, и одолевали комары. И только река была по-настоящему красива. И парк. Исследование домашней библиотеки заняло у меня несколько минут. Частью она состояла из того, "на что подписывали на работе" (с партийным блокнотом в нагрузку), частью из книг, которые "теперь, говорят, все читают". - Почему бы вам не избавиться от этого хлама и не купить хорошие книги? - А где? Как? Какие? Она рассказала мне о том, как мечтала когда-то о сцене, а стала инженером по электротехнике. Зачем, спрашивается? - Чтобы убить жизнь, - пошутил я. Но я и сам не знал, зачем я целых пять лет сдавал какие-то экзамены, спал за приборами, потел, скучал, решал задачки, зачем? Она сказала, что раньше брала книги в городской библиотеке. Разговаривая, мы иногда вдруг умолкали и смотрели друг на друга или просто сидели рядышком и молчали. И я держал её руку в своей. Она отводила глаза. Словно стряхнув с себя оцепенение, вставала с места, прохаживалась по комнате или уходила и включала где-нибудь воду. Или произносила фразу, на которую не надо было отвечать. Я целыми днями бездельничал. Было приятно просто лежать и ничего не делать. Думать о ней. Я пытался было писать стихи, но получалось скверно. Бросил. "Something Holds Me In The Ties", - хотелось мне петь. Хотелось слушать музыку, но не было хороших кассет. Я перестал рано вставать. Научился рано ложиться. В два часа по полуночи я гасил торшер, подтягивал покрывало к плечам, целовал подушку и засыпал. По ночам дядя просыпался и, кряхтя, шёл на кухню, тяжело ступая на половицы, от чего они немилосердно скрипели. Он звенел посудой, хлопал дверцей холодильника - перекусывал. Поначалу я каждый раз просыпался, потом привык. Так продолжалось до того самого дня, когда мы вышли с Элиссой к реке и увидели закат.

Run With Me

Мы вышли к реке и увидели красное солнце и необъятное небо. Лениво проплывали баржи, оставляя за собой тяжёлые складки червонного зеркала. Становилось прохладно. - Пора возвращаться, - сказала Элисса. - Не хочется, - сказал я. - Не хочется, - тихо повторила она. И мы постояли ещё, а потом она сказала: "Но что будет, если остаться здесь? Жечь костры, пересчитывать звезды? Варить уху? Жить в палатке?" - Всё это одна бутафория, - сказал я. - Тогда что? - спросила она. - Всё равно придётся возвращаться. - Вовсе не обязательно оставаться на одном месте. Я сказал: "Не нужно оставаться на одном месте. Это огромный мир, и можно идти всё дальше и дальше, и открывать всё новые страны. Это огромный, прекрасный, светлый, неисчерпаемый мир". - И в нём можно жить? - спросила она. - Я живу в нём, - сказал я. - А это всего лишь вход, и даже не парадный, а скорее, чёрный. Можно всю жизнь просидеть у дверей, называя это романтикой или чем угодно, да так и не войти. Как в притче у Кафки. - И кто же страж этих дверей? - спросила Элисса. - Ночь, - сказал я. - Нужно миновать её, не задев. Нужно уметь пройти её насквозь и не окраситься в чёрное, пронзить её подобно молнии. - Пойдём, - сказала Элисса. - Нет! - воскликнул я. - Останемся ещё хоть ненадолго. - Поздно уже, - возразила она. И мы вернулись. Дядя пребывал в самом мрачном настроении. Наверное, какие-нибудь неприятности. У этих людей вечно какие-нибудь неприятности; я решил не обращать на него внимания. Но Элисса, кажется, расстроилась. Она такая чуткая. Они закрылись в спальне и о чём-то говорили там, - я не слышал, о чём, но вряд ли о чём-то приятном. Я лежал и читал ирландские сказки. А потом постучался и спросил, не составит ли мне кто-нибудь компанию и не попьёт ли со мной чаю. Голос дяди ответил, что нет. Мне показалось, что ответ прозвучал несколько раздражённо. Что мне оставалось делать? Я отправился пить чай один. И в этот вечер больше не видел Элиссы. А на следующий день к пяти часам я отправился встречать её у проходной, где совершенно неожиданно столкнулся со своим дядей. Не знаю, что ему там было нужно, но встреча наша не вызвала у него особой радости. Когда Элисса вышла из стеклянных дверей, она сначала увидела меня, а уж потом за моей спиной разглядела своего мужа. Как она смутилась, бедняжка! Она в растерянности смотрела то на меня, то на него, а потом бросилась бежать. Бежать! И мы как два идиота пустились вдогонку. Со стороны это, должно быть, выглядело весьма эффектно. Она влетела в автобус, и автобус уехал, а мы остались переводить дыхание на пустой остановке. И тогда дядя повернулся ко мне и сказал: "Ты, кажется, в лес собирался, за грибами там, ещё куда?" - Собирался, - сказал я. - Вот что, родной, - произнёс дядя. - Обещают плохою погоду... - Ну и что? - не понял я. - Ты что, ничего не понимаешь? - разозлился он. - Не видишь, какая ерунда творится? - Где? - спросил я. - В общем так, уезжай, пожалуй, сегодня. Не в обиде, нет? - Но почему? - Так. Так просто, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Значит, сегодня. Договорились? - Раз меня выпроваживают, то я, конечно, не стану навязывать своё присутствие... - Ну вот и славно, - сказал дядя. - Только ты не обижайся. Мне ведь самому это неприятно. Ты же видишь, какая хренота выходит. Итак, я должен был уезжать. Мне было так тошно, что жить не хотелось. Сначала я плакал, потом просто лежал и смотрел в потолок, потом всё-таки собрался, чтобы выйти к последней электричке. Эллиса твердо заявила, что пойдёт меня провожать. Дядя буркнул что-то и хлопнул дверью кухни. И я уехал. А Элисса уехала вместе со мной.

Она смеётся: "Неужели всё так и было?" - Просто цирк какой-то, - говорит она и кладёт последний листок на стол. - Но согласись, - говорю я. - Это было довольно комично.

- Зачем ты всё это пишешь? - спросила Элисса. - Для кого? - Для себя, - ответил я. Дурацкий вопрос - дурацкий ответ. - Но ведь ты это и так знаешь. - Я пишу, что бы не думать. Единственный способ избавиться от мыслей это отдать их бумаге. - А иначе? - Иначе? - Что плохого в том, чтобы думать. - Ничего. Что плохого в том чтобы жить? Нужно выбрать, оставаться ли тебе на месте, или идти дальше, только и всего. Сушить свою жизнь по мере того, как она становиться прошлым, для гербария и носиться с ней как с писаной торбой, или оставить её здесь, отправляясь в будущее. Здесь, где она произошла. Помнишь, мы говорили с тобой о лысых романтиках, выдумывающих разные походы и ритуалы с палатками и ухой на костре, о тех, кто всю жизнь сидит перед дверью, боясь войти? Нельзя оставаться на одном месте, нельзя цепляться за прошлое, нужно отдать его... бумаге, холсту... если, конечно, есть что отдавать. А жизнь - это миг. Только что она была, и вот она уже прошлое. И у каждого своя дорога. - Тогда пиши, - разрешила она. - Спасибо тебе, Элисса. Ты прелесть.

....

We Can Be So Good Together

Она стояла на краю платформы. Я стоял в тамбуре и смотрел в темноту на дне ущелья, отделявшего вагон от асфальта, на котором стояла она. Я не мог смотреть на неё. Она молчала. Я сделал над собой усилие и встретил её взгляд. И не мог уйти от него. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и мне стало страшно. Машинист объявил, что посадка окончена, и двери закры... - ... ваются. - Она шагнула, и за её спиной захлопнулось. У неё перехватило дыхание, она качнулась, но устояла, я удержал её. Фонари тронулись с места, заскользили тени. Она метнулась к дверям, стала колотить ладонью, потом обернулась, и я сказал: "Закрылись". И сказал: "Пойдём в вагон".

..................

Мы сели к окну, и я смотрел на неё, а она смотрела на меня. - Вот мы и вместе, - сказал я. Она медленно кивнула. - Всё позади. Уже едем. Мы улыбнулись друг другу как напроказившие школьники. Убежали. Вот здорово! В вагоне было пусто, за окнами было темно. Мы были вдвоем.