И вот уже завтрашний день склоняется к западным склонам, фрейлины безутешно плачут, и я ищу, чем вытереть им сопли и утереть слёзы,надушенными батистовыми платочками или хотя бы своим многоразовым... Мы прощаемся с теми, кто шёл раньше нас, а с востока уже приходит вчерашний день. Разве не радостно это звучит после слов "нельзя вернуться"? А они безутешны, странные создания; они назначают свидания и не приходят, они не следят за часами, но точно знают, на сколько они опоздали. Странные, очаровательные создания! Утрите же слёзы, всё равно никто не увидит их здесь, мы почти одни, как обломки прошлого... Все уже давно сели играть в карты на деревянных столах, покрытых тяжёлыми стальными листами. А мы остаёмся танцевать до утра, ничего не поделаешь транспорт будет здесь только утром,- и мы не захватили с собой водки. Что же с нами будет, несчастными? А вдруг пойдёт дождь? Там, за стенами парков, красные квадратики окон рассыпаны как значки, обозначающие игру. Люди празднуют день рождения города, и некто в пальто и с усами изображает перед ними мэра. Так давайте будем смеяться, и не нужно.

Не нужно. Антракт. Дайте, пожалуйста, свет! Всё, антракт!

4

Сюзанна, прыгающая по ветвям как мартышка. Внизу стоят мужчины во фраках и наблюдают за ней в бинокли. Собаки заходятся лаем. Кто-то фотографирует. Подходят туристы, просят объяснить, в чём дело. Их никто не понимает; увлёчённые погоней мужчины во фраках чинно переходят от дерева к дереву, не отрываясь от своих биноклей. Кто-то объясняет: "Она спасается бегством как может. Мы застали её на берегу, она совсем голая". Туристы задирают головы, всматриваясь в шумящие как от ветра ветви. Один из них радостно вскрикивает. Он увидел. Это была нога! (Это была обнажённая женская ножка, свалившаяся с неё туфелька больно ударила по голове задумчивого оркестранта. "Так вам и надо",- сказал ему дирижёр.- "Не будете спать за пюпитром".) Кто-то фотографирует.

Собаки заходятся лаем.

Утром на реке был туман. Гребец в своей лодке не видел берегов, они тонули в матовой пелене. Он отпустил вёсла и, зевнув, высморкался в платок. "Е два - Е четыре!"- услышал он вдруг. Он вытянул шею и прислушался. "Аш восемь - Аш четыре!"- прозвучало в ответ. Гребец быстро достал из-под лавки шахматную доску и, расставив второпях фигуры, стал следить за игрой. Через девять или десять ходов он уже знал, кто они, невидимые в тумане шахматисты. - Я узнал их по стилю! Но окончательная уверенность пришла на пятнадцатом ходу, нет, вру! На девятнадцатом! Она стояли на разных берегах и выкрикивали ходы, не зная, что на середине реки гребец в своей лодке, медленно сносимой по течению, ловит чутким слухом их голоса и следит за игрой. - Да что, они все шахматисты были? - Да! Это был съезд шахматистов. - Турнир? - Точно. Турнир.

Туман рассеялся, как если бы его сорвали. Берега обнажились. Застигнутые врасплох купальщицы с визгом бросились прятаться в прибрежных кустах, набегу подбирая с сырого песка свои одежды. Оставшееся подобрали туристы.

- По мне, так это одно баловство,- неторопливо проговорил небритый пожилой крестьянин в холщовой рубахе и надетой поверх неё кожаной куртке.Так ведь им всё одно не запретишь, пусть уж играют. Раз приехали. И указав в сторону дыма на опушке леса, добавил: "А вон там сейчас кормить будут".

Вечером грустные люди брели по пояс в воде мимо зарослей камыша. Сгущался туман. Из леса доносились звуки разудалой песни. Повара мыли посуду, склонившись к речной воде.

- И чего этим собакам надо! Чего они так лают!

Когда, усталые, они разбрелись по своим шалашам, была уже глубокая ночь. По коридорам картинных галерей бродили печальные призраки посетителей. Где-то далеко одинокая прачка полоскала бельё.

5

Вернулись? А зачем? Уже гасят свечи. Третьего акта не будет - главный исполнитель приказал вам всем долго жить. И не нужно, я потерял свой платок, мне нечем утереть вам слёзы, так что попрошу очистить помещение, как говорили в России в конце ХХ века. Попрошу, очень вас попрошу, или вы не верите, что я умер? Так загляните в справочники - там не врут, там всё написано. И кончено.

"Нет больше силы размеренно дышать, Так хочется разбиться, милый, о блядскую кровать..."- сказала Мессалина, и опустился занавес. (Можете свистеть или хлопать, можете забрасывать сцену тухлыми помидорами, если они у вас под рукой - а значит, если вы припасли их заранее,- на этот раз у меня не получилось. Так иногда бывает в постели, а ведь творчество подобно сексу. И сюжет не возник, и... Писал эпитафию, а получилось дуракаваляние. А впрочем, почему бы и нет - ведь эпитафия-то для дурака!)

Так торопитесь же, а то как доберётесь до дома! Последние слова умирающего? Вот они: "Моё рококо".

И всё. Вот теперь занавес.

Эпилог

Удобно думать о себе в прошедшем времени, а почему - не знаю. Когда нечего выражать - Прекратите выражаться! остаётся только выражаться. И не всегда это получается остроумно, но, говоря из будущего,- как бы из будущего,- всё и всегда можно объяснить. С выгодой для себя, хотя и без пользы. Женщины перестали нас слушать и разошлись, каждая к своему вышиванию, значит ли это, что мы больше не отражаемся в зеркалах? Ведь если мы не отражаемся в зеркалах, значит, мы стали призраками, и вот мы уже выходцы из иного мира, и нами пугают детей... Как королём Ричардом, да? Вот мы и умерли, вот мы и стали призраки, времени сколько угодно, можно вспоминать их, свою жизнь, говоря о себе только в прошедшем времени - правило привидений номер один,- и назвать это эпитафией. А ей всё равно. Разве она склонит свою голову, разве пустит слезу над моей могилой? Умная, она знает, что здесь похоронен не я. Когда я вижу её, меня всякий раз мучает желание подглядеть за ней в щелку. И пусть она не знает, что я здесь.

А меня и нет, я стал призраком. Нет, привидением, нет... Кем же я стал? Я как ребёнок, который мечтал стать взрослым, и не заметил, как вырос. И продолжает мечтать.

1993-1995 гг.