Глава 20. Фрэнки

Плейлист: Charlotte Day Wilson — Work

Я поднимаю руку, чтобы постучать в дверь Рена, но та распахивается прежде, чем я успеваю это сделать.

Я неловко опускаю кулачок вдоль бока. О Иисус, Опрокидывающий Столы в Храме, на Рене спортивное трико. Облегающее, тёмно-серое трико. И белый джемпер с длинными рукавами, поддёрнутыми на предплечьях.

— Франческа, — он делает шаг назад, открывая дверь пошире. Пацца залетает внутрь и прыгает, упираясь лапами ему в живот.

— Пацца, сидеть! — я тыкаю её тростью по попе и закрываю за собой дверь.

Когда я оборачиваюсь, Рен смотрит на меня, и его лицо озарено тёплой улыбкой.

— Я не возражаю, когда она прыгает. Приятно, когда кто-то рад меня видеть.

Я склоняю голову набок.

Рен вздыхает.

— Это был намёк. На тебя.

— Я не говорю на языке намёков, — я прохожу мимо него, бросая сумку и прислоняя трость к стене, чтобы можно было наклониться и снять обувь. — Или говори как есть, или... ай!

Тёплые крепкие руки поднимают меня над полом. Три широких шага Рена, и потом я оказываюсь аккуратно усаженной на кухонный островок, а ладони Рена упираются по обе стороны от меня. Его губы шёпотом проходятся по моей щеке, дразнят раковину уха.

— Никакого давления. Просто ты могла бы немного порадоваться, что пришла сюда.

— Я очень рада, — говорю я с придыханием. Мои ладони скользят вверх по его рукам и ложатся на округлые плечи, отчего он резко выдыхает. Тепло Рена ещё сильнее вжимается между моих ног. Его ладони нежно опускаются на мою талию, притягивают ближе. Мягкие, ласковые поцелуи в шею разжигают где-то внутри меня солнечные вспышки.

— Хорошо, — шепчет Рен. Один последний крепкий поцелуй у основания моего горла, затем он отстраняется. — Я тоже рад, что ты пришла.

Он аккуратно снимает меня с островка и начинает отходить, но я бросаюсь на него и крепко обвиваю руками его широкую грудь.

— Прости, что я хмурилась, когда ты открыл дверь. Меня это удивило. Когда меня застают врасплох, я хмурюсь. Всегда так. Но я рада тебя видеть, ладно?

— О. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Прости, что докопался.

— Ничего страшного, — тихо отвечаю я.

Его руки как будто окутывают всё моё тело и прижимают к нему. Прикасаясь губами к моим волосам, к виску, Рен делает медленный глубокий вдох, затем прижимается ртом к моему лбу.

— Ты так приятно пахнешь.

Я улыбаюсь ему в грудь.

— Ты тоже.

Это смешит его.

— Рад слышать.

— Пряно, — я утыкаюсь носом прямо в его джемпер и вдыхаю. — Мужское мыло.

Ещё один поцелуй согревает моё лицо.

— Орхидеи. Ночной воздух.

Покрепче стиснув его руками, я вжимаюсь животом в его бёдра и прикусываю губу. Рен такой твёрдый и толстый под своими спортивными штанами, что я могу лишь представлять вес его тела на мне, во мне.

— Фрэнки, — произносит он с болезненными нотками в голосе. — Я, эм... Духовка вот-вот запищит.

Застонав, я роняю лоб на его грудь.

— Зачем мы вообще едим, напомни?

— Потому что я хочу счастливую Фрэнки, а Фрэнки счастливее всего, когда она хорошо накормлена.

— Я буду очень счастлива, если мы с тобой окажемся в этой большой кровати, рассчитанной на Реновские габариты, — я моргаю и пытаюсь улыбнуться ему.

Он хмурится.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, — я опускаю руки и прохожу мимо него, хватая свою трость. — Просто я не могу заставить себя улыбнуться точно так же, как ты не можешь затеять драку с другими хоккеистами.

— Так, ну вот не надо, — он проходит глубже в кухню. — Не высмеивай моё отсутствие агрессии.

— Да я бы не посмела.

Рен стоит спиной ко мне, мешая что-то, что пахнет просто охрененно — ароматное, мясное, какое-то подобие рагу.

Пока мой взгляд скользит по его телу, я всё сильнее убеждаюсь в несправедливости жизни. Почему мужчины выглядят просто сексуальными зверями в домашней одежде? На Рене спортивное трико, облегающее его большую хоккейную задницу и льнущее к длинным мощным мышцам ног. Его тонкий джемпер сужается к талии, демонстрирует точёные бицепсы и плечи. С таким же успехом он мог бы быть голым... нет, на самом деле, отсутствие наготы — это ещё более чувственно. Это самая раздражающе сексуальная вещь из всего, что я видела.

За всю свою жизнь.

— Фрэнки?

— Хм? — я моргаю, виновато отводя взгляд от его задницы.

— Мне тоже нравится твоя попа.

Подняв трость, я тыкаю ей вышеупомянутую попу.

— Мужчины тысячелетиями овеществляли женщин. Просто вношу свой вклад в уравнивание счёта.

Рен смеётся и протягивает руку в мою сторону. Я подныриваю под эту руку и прислоняюсь к его груди, поближе присматриваясь к вкуснятине на плите.

— Ого, ням-ням. Что это?

Он улыбается мне, проводит ладонью по моей руке, словно убеждаясь, что мне тепло. Словно он не понимает, что он — живая печка, источающая комфортный жар.

— Kalops, — отвечает Рен.

— Kalops.

— Ага, — чмокнув меня в макушку, он постукивает ложкой, чтобы скинуть с неё жидкость, и откладывает в сторону. — Шведское говяжье рагу. Рецепт моей мамы.

— Как так получилось, что я не знакома с твоей мамой? Или с твоим папой, если на то пошло?

Что-то в глазах Рена делается замкнутым, и он отворачивается к кастрюле с варящимся картофелем.

— Папа — онколог, жонглирующий огромным количеством дел одновременно. Мама была весьма занята с Зигги с тех пор, как я подписал контракт. В последние несколько лет ей приходилось тяжело, и маме не нравится оставлять её одну. Зигги какое-то время была... в опасном состоянии. Думаю, моя мама так и не оправилась от этого.

— Почему она не может просто взять Зигги с собой на игру?

Рен вздыхает.

— Ты же видела её, Фрэнки. Выйти в тихую закусочную — это практически весь контакт с внешним миром, который она сейчас может выдержать. Какофония места вроде арены буквально вызовет у неё нервный срыв.

Я знаю, что он не разбрасывается такими терминами впустую. Одно из многого, что мне нравится в Рене — это то, что он с умом выбирает слова, верит в силу и ответственность речи.

Люди наплевательски используют термин «нервный срыв», но в отношении аутизма это весьма специфичное выражение. В случае сенсорной перегрузки срывы иногда выглядят так, будто у взрослого человека случается истерика, или же он впадает в кататонический ступор. Тело и разум делают всё возможное, чтобы остановить ошеломительный поток стимулов — это эмоциональные шлюзы, ментальный переключатель, когда в мозге случается короткое замыкание от избыточного потока информации. Срыв — это механизм выживания.

— Ну, я понимаю, — говорю я Рену. — Ты знаешь, что во время матчей я ношу беруши, — моё бедро неприятно покалывает, и я слегка пошатываюсь. Чтобы не грохнуться и не заставить Рена обделаться в штанишки от беспокойства, я хватаю стул от его кухонного островка и опускаюсь на него. — Но всё равно тебя наверняка расстраивает, что твои родители не приходят.

Я провожу мысленный подсчёт членов семей, которых видела на играх Рена. Фрейя, старшая, которая приходит с качком, у которого синие как Карибское море глаза и чёрные волосы — кажется, его зовут Эйден. Райдер и Уилла, конечно же — они приходят чаще всего. Затем старший брат, Аксель, который приходил один и выглядел так, будто проглотил нечто кислое. Мы не были представлены друг другу. Я просто видела его издалека, когда он неловко обнял Рена и ушёл. А что остальные?

— У тебя же миллиард братьев и сестёр. Никто из них не может побыть с Зигги, чтобы твои родители пришли на игру?

Нет ответа.

— Твои братья и сестры вообще знают, почему ты играешь под номером 7?

Всё его тело напрягается. Я вижу, как дёргается его кадык, когда он сглатывает.

— Мне просто нравится семёрка.

— Хрень собачья, Зензеро. Это же в честь твоей семьи. Семь братьев и сестёр, так?

Которые почти не приходят на его игры. В какой же реальности статус профессионального хоккеиста делает тебя белой вороной в семье?

Словно проследив за моим ходом мысли, Рен пожимает плечами, открывает духовку и заглядывает внутрь. Оттуда вырывается вспышка сладких и коричных ароматов, но прежде чем я успеваю заглянуть, он захлопывает дверцу обратно.

— Бергманы — не хоккейная семья.

— Вы же шведы, ради всего святого. Хоккей изобрели в Северной Европе.

— В Новой Шотландии, горошинка.

Я давлюсь практически ничем, если не считать абсурдности того, что слетело с его языка.

— Прости, как ты меня только что назвал?

Рен улыбается, выключая конфорку под рагу и накрывая его крышкой.

— Мне нужно уменьшительно-ласкательное обращение к тебе. Пробую разные варианты.

— Эм. Как насчёт Фрэнки? Отлично сгодится.

— Пфф, — Рен сокращает расстояние между нами и встаёт между моими ногами. Эти тёплые мозолистые ладони проходятся по моей шее, зарываются в волосы, массируют ноющие мышцы. — Ты же называешь меня милыми словами.

Я постанываю, когда он задевает напряжённое место. Мои глаза сами собой закрываются.

— Итальянское слово, обозначающее корнеплод. И плохо завуалированная отсылка к брутальным викингам-мародёрам. Как-то не очень по-любовному.

— Да и не обязательно по-любовному, — тихо говорит он. — Просто это должно быть моё обращение к тебе... голубка.

— Неа.

— Черничка.

— О нет.

— Ягнёночек.

Я приоткрываю один глаз и бросаю на него взгляд.

— Ты безнадёжен.

— Мы оба это знали, — он вновь прижимает губы к моему лбу в долгом поцелуе. — Ты на моей кухне, — шепчет он, приподнимая мой подбородок, чтобы наши взгляды встретились. — Ущипни меня.

Я стискиваю небольшой кусочек кожи на его боку. Только кожи, ибо на этом торсе жир не водится.

— Ой! Фрэнки, я же образно выражался.

«Упс».

— Прости. Я буквальная девчушка, Зензеро, — я хватаю его за бёдра и притягиваю ближе. — Дай поцелую, чтоб не болело.

Запустив руки под его джемпер, я дрожу от восторга, когда мои ладони проходятся по гладкой тёплой коже, по мышцам его живота.

Из горла Рена вырывается низкий, сдавленный звук.

— Фрэнки...

— Шшш. Я не буду заходить слишком далеко.