ГЛАВА 10

ФИНН

Финн всегда знал, что Каллиас не самая яркая свеча в канделябре, но никогда прежде не замечал в нём жестокости.

Солейл жива.

Гнев или беспокойство, он не мог сказать, что он должен был чувствовать. Обычно Каллиаса было легко прочитать, но на этот раз он не мог сказать, то ли его брат разыгрывал какую-то отвратительную шутку, то ли он серьёзно пострадал так, что никто не мог этого видеть. Спутанность сознания, потеря памяти — это симптомы травмы головы, и с этими нелепыми волосами, возможно, целители что-то упустили...

Потом он увидел её. И затем он уже ничего не чувствовал.

Впервые за очень долгое время Финник Атлас не мог думать.

Рыжие волосы Атласа, ближе к золотистому огню Каллиаса, чем к насыщенному кроваво-алому цвету его матери и старшей сестры. И ещё бледнее, как будто солнце отвернуло свой лик и оставило её во тьме. Её голова была наклонена набок, волосы убраны с шеи, и ему показалось, что он видит спрятанную в них никсианскую траурную косу. Она была забинтована и окровавлена, спала слишком глубоко, чтобы быть полностью естественной.

Нет, Боги, нет. Этого не было на самом деле. Каллиас не мог быть таким дураком. Никак не мог подумать, что эта девушка была... что она могла быть...

— О да, молодец, Каллиас, — сарказм сочился из каждого слова, такой приторный, что он чувствовал его вкус. — Поздравляю! Ты нашёл рыжую! Поистине твоё величайшее достижение.

Он ждал, что Каллиас рассмеётся, выдаст своё грандиозное "попался", потому что это не мог быть тот человек, о котором говорил Каллиас, и Финну почти показалось, что он узнал её, пока он не вспомнил, что невозможные вещи называются так, не просто так. Чудеса не были реальными, ни один бог или богиня не слушали, рядом не было никого, кто мог бы обладать силой, чтобы сделать... это. И даже если бы это было так, никто из них не любил его настолько, чтобы наконец-то откликнуться на молитвы, которые он выплакивал у своей постели в десять лет.

Это не могла быть Солейл на той кровати. Не их Солейл.

Каллиас бессвязно бормотал где-то позади него, что-то о поле боя, ране и маске, а затем он замолчал, его тяжёлый взгляд впился в спину Финна. Финн сделал шаг от кровати к двери. Медленная дрожь началась в его пальцах и поднялась по конечностям, распространяясь, пока он не задрожал, как испуганный ребёнок. Он в отчаянии повернулся к Каллиасу, которому нельзя было доверять, потому что он придерживался бы лжи, если бы это спасло его жизнь.

— Скажи мне правду, — взмолился он.

Признай, что ты лжёшь. Признай это.

Но выражение лица Каллиаса сказало Финну всё, что ему нужно было знать

— Джерихо проверила крови девушки, сравнив с моей. Это она, — сказал Каллиас слишком осторожно. То, как кто-то сообщал плохие новости, а не хорошие.

Он знал, что это значит. Даже если бы это было реально, когда девушка проснётся, она будет всего лишь девушкой, которая была бы ему сестрой не больше, чем любой человек, которого он выбрал бы на улице. Её тело, возможно, и было живым, но Никс добился своего с её разумом — её умным, сообразительным умом, который был ближайшим его соперником, которого он когда-либо находил. Разум его лучшего друга.

Без этого, что хорошего было в этой незнакомке, в этом ничтожестве, носящем лицо воспоминания?

Он слишком много чувствовал, слишком много помнил, слишком много переменных только что было введено, и он не видел пути вперёд…

— Финн! — Солейл потянула его за рукав, с беззубой улыбкой и веснушчатыми щеками. — Идём, кажется, я придумала, как достать печенье так, чтобы никто не видел!

— Финн! — Солейл рыдала после кошмара, стуча в стену между их комнатами, зная, что он всегда прибежит.

— Финн! — Солейл кричала в его кошмарах, заглушённая упавшими обломками и потрескивающим пламенем, его воображение было убеждено, что она звала его, когда умирала, а его не было рядом, он не мог откликнуться.

Он попятился, образы теснились в его голове, во рту было сухо, как будто туда набили вату, а сердце сжалось в тисках. Его руки, казалось, не принадлежали ему. Он не чувствовал своего лица. Поэтому, когда он спиной упёрся в дверь, а рукой нащупал ручку, он повернулся и побежал так быстро, как только мог, не обращая внимания на крик Каллиаса. И бежал, пока не оказался вне зала, вне дворца, на широком участке берега, который принадлежал только королевской семье. Бежал, пока его острые, как бритва, воспоминания пели погребальную песнь, призрак его сестры выкрикивал его имя — мольбу, обвинение, смертный приговор.

Он не прекращал бежать, пока не достиг пляжа, пустого из-за недавнего шторма, песка сырого и холодного, вздувшихся и перекормленных волн. Он упал на колени, не заботясь о том, что его штаны испачкаются песком, не заботясь о том, кто за ним наблюдает, не заботясь ни о чём вообще.

И не за что было зацепиться, ничто не могло его остановить, его вырвало завтраком прямо на этот идеальный, нетронутый песок.