Я был весь в пестрых лоскутьях…
Я был весь в пестрых лоскутьях,
Белый, красный, в безобразной маске
Хохотал и кривлялся па распутъях,
И рассказывал шуточные сказки.
Развертывал длинные сказанья
Бессвязно, и долго, и звонко –
О стариках, и о странах без названья,
И о девушке с глазами ребенка.
Кто-то долго, бессмысленно смеялся,
И кому-то становилось больно.
И когда я внезапно сбивался,
Из толпы кричали: «Довольно!»
По городу бегал черный человек…
По городу бегал черный человек.
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
Там, где были тихие, мягкие тени –
Желтые полоски вечерних фонарей, –
Утренние сумерки легли на ступени,
Забрались в занавески, в щели дверей.
Ах, какой бледный город на заре!
Черный человечек плачет на дворе
Просыпаюсь я – и в поле туманно…
Просыпаюсь я – и в поле туманно,
Но с моей вышки – на солнце укажу
И пробуждение мое безжеланно,
Как девушка, которой я служу.
Когда я в сумерки проходил по дороге,
Заприметился в окошке красный огонек.
Розовая девушка встала на пороге
И сказала мне, что я красив и высок.
В этом вся моя сказка, добрые люди
Мне больше не надо от вас ничего:
Я никогда не мечтал о чуде –
И вы успокойтесь – и забудьте про него.
Я умер. Я пал от раны…
Я умер. Я пал от раны.
И друзья накрыли щитом
Может быть, пройдут караваны
И вожатый растопчет конем
Так лежу три дня без движенья.
И взываю к песку: «Задуши!..»
Но тело хранит от истленья
Красноватый уголь души.
На четвертый день я восстану,
Подыму раскаленный щит,
Растравлю песком свою рану
И приду к Отшельнице в скит.
Из груди, сожженной песками,
Из плаща, в пыли и крови,
Негодуя, вырвется пламя
Безначальной, живой любви.
Если только она подойдет…
Если только она подойдет –
Буду ждать, буду ждать…
Голубой, голубой небосвод…
Голубая спокойная гладь.
Кто прикликал моих лебедей?
Кто над озером бродит, смеясь?
Неужели средь этих людей
Незаметно Заря занялась?
Всё равно – буду ждать, буду ждать.
Я один, я в толпе, я – как все…
Окунусь в безмятежную гладь –
И всплыву в лебединой красе.
Когда я стал дряхлеть и стынуть…
Когда я стал дряхлеть и стынуть,
Поэт, привыкший к сединам,
Мне захотелось отодвинуть
Конец, сужденный старикам.
И я опять, больной и хилый,
Ищу счастливую звезду.
Какой-то образ, прежде милый,
Мне снится в старческом бреду,
Быть может, память изменила,
Но я не верю в эту ложь,
И ничего не пробудила
Сия пленительная дрожь.
Все эти россказни далече –
Они пленяли с юных лет,
Но старость мне согнула плечи,
И мне смешно, что я поэт…
Устал я верить жалким книгам
Таких же розовых глупцов!
Проклятье снам! Проклятье мигам
Моих пророческих стихов!
Наедине с самим собою
Дряхлею, сохну, душит злость,
И я морщинистой рукою
С усильем поднимаю трость…
Кому поверить? С кем мириться?
Врачи, поэты и попы…
Ах, если б мог я научиться
Бессмертной пошлости толпы!
Очарованный вечер мой долог…
Очарованный вечер мой долог,
И внимаю журчанью струи,
Лег туманов белеющий полог
На зеленые нивы Твои
Безотрадному сну я не верю,
Погрузив мое сердце в покой…
Скоро жизнь мою бурно измерю
Пред неведомой встречей с Тобой…
Чьи-то очи недвижно и длинно
На меня сквозь деревья глядят.
Всё, что в сердце, по-детски невинно
И не требует страстных наград.
Все, что в сердце, смежило ресницы,
Но едва я заслышу. «Лети», –
Полечу я с восторгами птицы,
Оставляющей перья в пути…
Сердито волновались нивы…
К. М. С.
Сердито волновались нивы
Собака выла. Ветер дул.
Ее восторг самолюбивый
Я в этот вечер обманул.
Угрюмо шепчется болото.
Взошла угрюмая луна.
Там в поле бродит, плачет кто-то.
Она! Наверное – она?
Она смутила сон мой странный –
Пусть приютит ее другой:
Надутый, глупый и румяный
Паяц в одежде голубой.