Сначала я отказывалась брать хоть что-то, поскольку счета оплачивал ван Друд, но когда Хелен подметила, что я не могу носить одно и то же платье каждый день, я смягчилась и согласилась на самые простые чайные платья и несколько блузок, сшитых специально для меня. Чайное платье было сшито из белого батиста, настолько тонкого, что он ощущался шёлком, и имело вставки из бельгийского кружева, сотканного монахинями. "Полностью ручная работа", — собственница, одна из сестёр Калло, сказала мне. Стежки были настолько крошечными, что казалось, будто сами колибри шили их.

"Broderie des fées", — мадам Калло назвала этот шов. "Вышивка феи", — сказала она, подмигнув, от чего мне показалось, что она может что-то знать о фейри. Но когда я попыталась спросить её об этом, она встревожено посмотрела на Хелен и спросила, понравились ли монсеньору ван Друду платья, которые она купила для оперы.

После плотного обеда в одном из модных ресторанов, мы гуляли в садах дворца Тюильри. Один проход вокруг аккуратно постриженных дорожек и затем Хелен говорила, что она устала и хочет немного отдохнуть перед ужином. Я возвращалась с ней, но испытывала тревогу, сидя в номере вторую часть дня. Если ван Друда не было в отеле — он часто уходил на долгие обеды или встречи — я обыскивала его стол в попытке выяснить смогу ли найти хоть какие-то зацепки к разгадке что он задумал, но он запирал на ключ свои письма, и лишь однажды я нашла разорванный конверт, на котором было написано имя "граф Александр Хойош".

С полным разочарованием я вновь выходила на улицу и гуляла по ещё каким-то садам или ходила в Лувр. Я поднималась по лестницам, проходила мимо безглавой скульптуры крылатой Ники Самофракийской, и бродила по прохладным, сводчатым галереям, рассматривая картины, которые я могла раньше видеть только в книгах — "Мона Лиза", улыбавшаяся, словно знала секрет и готова была поделиться им, если бы знала, как слушать; "Кружевница" Янома Вермеерома, столь увлечённая своим занятием, что казалось, будто она сама излучает свет; "Алжирские женщины" Эжен Делакруа, смотревшие на меня как если бы бросали мне вызов понять их жизнь.

Но работа, на которую я смотрела большую часть времени, была скульптурой крылатого мужчины и застывшая в восторженном объятии женщина — Психея, оживлённая поцелуем Амура. Скульптор поймал момент, когда Амур только что приземлился и обнял свою возлюбленную, которая умирала от навеянных испарений смертельного яда, запечатанного в амфориске, принесённой ею по приказанию Венеры из подземного царства мёртвых и открытой из любопытства, несмотря на запрет. Психея откинула голову, тянется к возлюбленному, её изогнутые руки обрамляют лицо Амура, его крылья подняты над его головой, они смотрят друг другу в глаза, их губы всего в дюйме друг от друга. Хоть у Психеи крыльев не было, то, как изгибались её руки, напомнило мне о том, как Рэйвен окутывал меня крыльями, когда мы целовались. И от того, как крылья Амура были вертикально натянуты, мне казалось, что фигуры вот-вот взлетят, что я сама готова воспарить кверху, но вот глядя на расстояние между их губами, я чувствовала, будто я повисла во времени, заточена в мрамор в ожидании, в то время как весь мир неотрывно движется к войне и каждый день Хелен всё меньше и меньше походила на саму себя.

Она начала говорить о ван Друде, будто он не был живым воплощением сущего зла.

— Разве не щедро со стороны Юди покупать мне все эти платья? — в один из дней у дома модельера Жанны Пакен подметила она. Или: — Смотри, какое красивое рубиновое ожерелье Юди подарил мне. Не поможешь застегнуть?

— Ты же ненавидишь рубины, — напомнила я ей, застегнув защёлку колье под её вуалью. — Ты как-то сказала мне, что считаешь их неотёсанными.

— Что я понимала? Я была ещё совсем ребёнком. Посмотри, как они визуально удлиняют мою шею — так изящно, тебе не кажется?

— Выглядит так, будто тебе горло перерезали, — сказала я, пожалев о словах, как только они покинули мой рот.

Как я полагала, ван Друд хотел, чтобы я произнесла их, чтобы вложить идею в её голову, но она лишь рассмеялась и сказала мне не быть такой сентиментальной.

Но она сняла колье и не стала одевать его в оперу тем же вечером. Все эти покупки, как я потом осознала, были её попыткой не допустить ужасных мыслей, которые подтачивали её. На следующий день мы затерялись на улицах за Лувром. Хелен сказала, что она чувствует слабость и вошла в небольшой дворик рядом с церковью. Я сходила в церковь и попросила для неё стакан воды, а когда вернулась, нашла её рассматривающей статую горгульи, слёзы струились по её лицу под вуалью.

— Что такое? — воскликнула я, подняв глаза на страшное лицо. — Это всего лишь горгулья. Считается, что они изгоняют зло.

— Дело не в горгулье, — простонала она, — а в том, что под ней.

Под выступом, поддерживающим горгулью, был некого рода грубо вытесанный глобус. Он был очень старым и осыпался, и было сложно разглядеть, поэтому чтобы лучше видеть, я подошла ближе — и затем шарахнулась от него. Из глобуса вылезали, выгрызая себе путь на волю, крысы.

— Это олицетворяет мир, разрушаемый нищетой, — сказала монахиня, давшая мне воду и последовавшая за мной на улицу.

— Это тени, — вымолвила Хелен. — Всё это зло и нечисть в мире, в конце концов, вышли. Это то, что живёт в наших душах, — она положила руку на грудь.

— Выедает путь на свободу.

Монахиня ошарашено уставилась на Хелен, а затем зашагала и поспешила прочь. Я взяла Хелен за руку и повела её обратно в отель.

Уложив её в постель, я вернулась назад и прогулялась по Тюильри, бродя по ухоженным дорожкам и аккуратно высаженных аллей подстриженных деревьев, высматривая лица в толпе хоть кого-то знакомого. Мы в Париже были уже четыре недели, а я не видела ни Рэйвена, ни Марлина, ни кого другого из наших друзей. Неужели они бросили нас? Отказались от меня, потому что я выдала местонахождение сосуда? Или приспешники ван Друда спугнули их... или хуже, устранили их?

От мысли, что я была совершенно одна, в милости ван Друда, я зашагала быстрее и быстрее. Я проходила мимом модных дам, прогуливавшихся под ручку, и нянечек, бегавших за своими подопечными по широким дорожкам. Я улавливала обрывки разговоров. Многие говорили о суде над Мадам Генриетте Кайо, жене финансового министра, которая застрелила редактора газеты "Фигаро" за публикацию личной переписки её мужа, разоблачив её интрижку с ним во времена, когда он был ещё женат. Другие обсуждали вопрос куда они уедут, чтобы избежать угнетающую жару.

— Я слышал, кайзер сейчас на водном курорте в Бад-Ишль, — щеголь в полосатых брюках высказал своей более пожилой компаньонке. – Возможно, нам стоит отправиться туда.

— А я слышала, что Мариенбад шикарней, — ответила ему компаньонка.

"Вы все с ума что ли посходили? — хотелось мне закричать. — На пороге война! И никто, в том числе и я, ничего не предпринимаем".

Я обогнула водоем, где маленькие мальчики запускали игрушечные военные кораблики, пожилые мужчины прогуливались, сложа руки за спиной, а молодые парни нежились на чугунных скамьях и читали газету "Фигаро". Заголовок гласил "Признание. Приговор позора". Значит мадам Кайо была оправдана. Единственная колонка в верхнем правом углу страницы рассказывала об Австро-сербском конфликте. Как все могут быть так слепы?

Я минула статую Медее, скорбевший по детям, а затем статую одного римского сенатора в спокойной позе, прошла мимо статуи борющихся мужчин в скудных туниках. Статуи чередовали сцены трагедий и мира, как будто отражали человеческую способность отводить взгляд, когда другие страдали. Я остановилась перед статуей Кассандры и стала рассматривать обречённую троянскую женщину. Она была проклята видеть будущее, но не быть уверованной. В конечном счете, это свело её с ума. Я представила себя как бегу через Тюильри, выхватываю газету из рук того хорошо одетого щеголя и говорю ему, что он будет маршировать по Бельгии буквально спустя несколько недель, кричу на маленьких мальчиков, запускающих свои кораблики, что настоящие военные корабли — и летающие — уже были на пути и скоро начнут бомбардировать их, встряхиваю пожилую даму, которая считала Мариенбад шикарнее Бад-Ишль. Это было бы умнее, чем прятаться в своём погребе.

Они запрут меня в больнице. Точно также запер меня ван Друд в "Павильоне Бельвью для душевнобольных". Только на этот раз никто за мной не придёт.

Я отвернулась от статуи в полном расстройстве, и обнаружила стоящую передо мной высокую женщину с вуалью на лице. Сначала я подумала, что это была Хелен, но эта женщина была выше. Неужели я разговаривала сама с собой? Она вызовет жандармов, чтобы те забрали меня?

Но затем она приподняла вуаль, и я узнала Лиллиан Кори.

— Слава Колоколам, мы неделями пытались поймать тебя одну! Пошли со мной... у нас мало времени!