Рита с самого утра уехала куда-то за город и должна была вернуться не раньше, чем послезавтра.

Я был один, и звонок Стилета застал меня в душе.

Чертыхнувшись, я быстренько смыл с себя пену и, стараясь не поскользнуться, выбрался из ванной. Хамски вытерев руки портьерой, я взял лежавший на столе мобильник.

–  Я слушаю! – Мой голос вовсе не был добрым и дружелюбным.

– Ты, Миша, только не укуси меня за ухо, – раздался в трубке усмехающийся голос Стилета.

– А, это ты… – ответил я. – Насчет «не укуси», так это верно. Ты меня прямо из душа вытащил.

– Ну, извини, – сказал Стилет. – В общем – так. Давай через час встретимся в кабаке, там же, где и в прошлый раз.

– А что, есть новости?

– Да, есть. Похоже, мы нашли твою посудину.

– Отлично! – Я и в самом деле обрадовался. – Через час буду.

– Все, давай, домывайся, – сказал Стилет и отключился.

Дальше все происходило быстро и четко, как в армии.

Я ополоснулся, закончив помывку своего бесценного тела, энергично вытерся, нацепил шмотки, причесался перед огромным зеркалом, надел штиблеты, щелкнул каблуками, положил в карман мобильник и вышел из номера. Через несколько минут я уже сидел за рулем «Нексии» и спускался по пандусу гостиницы.

Отъехав от гостиницы на пару кварталов и уперевшись в улицу Беринга, которая шла вдоль Смоленского кладбища, я посмотрел на часы и понял, что зря так спешил. До встречи оставалось еще сорок минут, а уж до «Метрополя» я всяко доберусь минут за пятнадцать. Так что у меня оставалось время для того, чтобы обдумать предстоящий разговор.

Я принял вправо и остановился у поребрика.

Выйдя из машины, я увидел, что в ограде кладбища полно дырок.

Говорят, что прогулки по кладбищу способствуют размышлениям, особенно о бренности бытия, так почему бы мне не прогуляться тут, подумал я и, посмотрев направо и налево, решительно перешел через дорогу.

На кладбище было тихо, как на всех кладбищах мира.

Покойнички, понятное дело, лежали смирно и ни гу-гу, народу не было никого, и, похоже, только я один в этот летний вечер удостоил своим присутствием эту последнюю пристань, которая ждет любого из нас, если только ему не светят в соответствии с его верованием погребальный костер или мутные воды Нила.

Иногда я, как и все люди, думаю о том, что настанет неизвестный заранее день, и я исчезну из этого мира. Всякие там христиане уверенно толкуют, что после этого человек попадает в другой мир, где совсем другие порядки, но я не верю им.

Все они врут.

Причем врут неумело, противоречиво и, ко всему прочему, именно эту противоречивость преподносят как особый признак достоверности той ахинеи, которую несут доверчивым слушателям.

Они говорят, что в том, другом мире, люди тоже имеют тело.

А тело, как известно, имеет разные органы, которые, судя по всему, в загробной жизни ни к чему. Ни желудок, ни зубы, ни то, что между ног…

А еще там все в каких-то одеждах ходят, и кто только эти одежды шьет?

И из чего? И как шьет – вручную или на швейных машинках?

Множество таких простых детских вопросов появляется при размышлении о загробной жизни. И, когда задаешь эти вопросы человеку, говорящему тебе о том свете, он или снисходительно усмехается, или начинает беситься. Это – в зависимости от темперамента и общего состояния нервной системы. Но ответить не может ни один из них.

Я огляделся и неторопливо пошел по одной из дорожек.

На покривившейся могильной ограде сидела здоровенная, черная, как антрацит, ворона и, склонив голову набок, внимательно следила за мной.

– Здравствуй, птичка, – сказал я ей.

– Карр! – ответила она и, тяжело снявшись, улетела. Наверное, она сказала мне что-нибудь вроде – «а пошел ты!»

А может быть, и на самом деле поздоровалась. Кто знает…