Что бы еще такого сделать, чтоб белобрысую уесть? Подумав, Сигизмунд слил в блюдце выдохшиеся опивки шампанского, покрошил туда немного хлеба и поставил под фотографию шлюшки. И уехал к родителям — поздравлять.

Отцу Сигизмунд подарил шахматы. Нарочно искал деревянные, а не пластмассовые, — нашел. Отец играл с соседом по площадке вечерами, был у него старый, еще довоенный, набор, но вот беда — потеряли старички слона.

Матери привез сковородку “TEFAL” — жарить без масла. Той давно хотелось такую.

Мать сразу запричитала: “Зачем ты на нас так много денег тратишь, тебе самому нужно…” Сигизмунд с нарочитой грубостью ее оборвал. Это тоже входило в ритуал.

Дорогого сыночка усадили за стол, наложили ему на тарелку разных ед. Сигизмунд в который раз поразился — как это они на свою скудную, плохо выплачиваемую пенсию ухитряются сооружать такое количество яств. Видимо, подобным секретом владеют только непотопляемые советские пенсионеры.

Выпил с матерью шампанского, потом с отцом водочки. Поговорили о том, о сем. Затем мать, помявшись, вдруг заговорила:

— Гоша, пойми меня правильно — мы твоей жизни не касаемся, и что вы с Натальей сошлись — не вмешивались, и потом тоже вас лишний раз не трогали. И расходились вы с ней — мы не лезли…

Сигизмунд сразу насторожился:

— Ты опять про Аську?..

Аську мать видела лишь однажды. Можно сказать, случайно. В тот период аськиной жизни, который Сигизмунд именовал искусствоведчески: “голубое и розовое”. Голубоватыми были коротко стриженые волосы Аськи, розовым — все остальное: губы, ногти, колготки. Мать смертельно испугалась. Одно время ее преследовал кошмар женитьбы единственного сына на этой… на этой…

Но сегодня мать махнула рукой:

— Да не об этой, прости Господи. Тебе решать, с кем и как. Взрослый уже. Коли нет ума, так уж и не…

— А о чем тогда?

— Гоша, вот сейчас, когда Натальи нет. Между нами. Ты мне скажи: уехали твои шведы?

— Да не шведы они, а норвежцы. Сто раз уже говорил.

— Все равно. Уехали?

— А что?

— Ты мне ответь: уехали?

— Слушай, что они тебе сдались?

— Да что ты к нему прицепилась, Ангелина, — встрял отец. — Сейчас все совместные предприятия открывают. Давай лучше, Гошка, водки выпьем.

— Погоди ты, Боря. Вечно как маленький…

Сигизмунд понял, что придется отвечать правду.

— Нет, не уехали.

— У тебя живут?

— Да.

— Сколько их?

— Двое.

— Ты о них кому-нибудь говорил?

— Что значит — говорил? Кому я должен о них говорить? Они сами всё оформляют… При чем здесь я?

— Где ты с ними познакомился?

— Мам, ты что, раньше в НКВД работала?

Мать побелела.

— Не шути так.

Сигизмунд принужденно рассмеялся.

— Мам, Сталин умер в 53-м году. Двадцать первый век на пороге. Ты чего?

Мать, казалось, его не слышала.

— Ты уверен, что они шведы?

— Норвежцы, Ангелина, норвежцы они, — вмешался отец. — Говорят же тебе, два сейнера у них.

Но мать не отставала.

— Все-таки ответь мне, где ты с ними познакомился?

— В Гавани. На выставке “Инрыбпром-96”. Представляли там свою фирму. Хальвдан и представлял.

— А ты там что делал?

— Удочки посмотреть с Федором заехали.

— Вот прямо так увидел тебя этот Хальвдан и тут же тебя в партнеры захотел?

— Ни хрена себе — “прямо так”! Я месяц поручителя искал.

Мать неожиданно резко сменила тему:

— А почему ты про деда спрашивал?

— Когда?

— Перед Новым Годом. Когда я тебе звонила. Помнишь, сказал, что он тебе приснился?

— Приснился и приснился. А что?

— Ты просто так спрашивал?

— А как еще я мог спрашивать?

— Да что ты в самом деле, Ангелина… Сигизмунд, налей матери водочки.

— В самом деле, мать, что ты из мухи слона делаешь?

— Знаешь, Гоша, — печально проговорила мать, — хоть и грех это, о покойниках плохо говорить, тем более, об отце, а только сдается мне: сатанинскими делами дед занимался…

— Это ты про то, что он руками зеков ДнепроГЭС после войны восстанавливал? Так в этой стране все руками зеков делалось…

Мать помолчала, опустив глаза. Потом залпом проглотила рюмку, придвинутую к ней отцом, и сказала, поджимая губы:

— Хоть и состояла двадцать лет в партии, а как помер дед — в костел пошла. Свечку за упокой души поставила… А свечка-то погасла. Не захотела гореть. Я снова зажигаю, а она взяла и сломалась… Вот так-то, Гоша.

Всю дорогу до дому дед упорно не шел из мыслей. Да еще этот разговор с матерью — мутный… Что мать так завелась? Из-за того, что соврал сдуру, будто приснился ему дед?

А в самом деле, что его дернуло про деда-то тогда спросить? Из-за имени, наверное. Тут тоже имелось противоречие. Мать много лет носила отчество “Сергеевна”, а не “Сигизмундовна”. Еще одна тайна, которыми изобиловала семейная история. Польское происхождение, небось, скрывала. Белопанское. Только вот зачем? Дед-то не скрывал. Так и звался “Сигизмунд Казимирович”. И никто его не трогал. И из партии, а также с каких-то руководящих постов (каких — Сигизмунд точно не знал) не просил.

Впрочем, вся история материнского рода Стрыйковских была таковой. Маловразумительные объяснения типа “времена были такие” — вот и все, чего удавалось добиться Сигизмунду от матери. Причем, говорилось это таким тоном, что терялась всякая охота расспрашивать дальше.

Сам Сигизмунд деда помнил плохо. Помнил, что курил дед много. И только “Герцеговину Флор”. Как товарищ Коба. Или нет… Коба их в трубку потрошил… Длинные такие папиросы. Они у деда не переводились. Похоже, кормился Казимирович с какого-то закрытого распределителя. И сытно кормился. Со смертью деда в доме стало ощутимо голоднее, дефициты исчезли.

А где работал дед? Еще одна тайна, как и за что он свой орден получил? Не хочется думать, что в ГУЛАГе. Сигизмунд предполагал, что дед был занят партийно-хозяйственной деятельностью, причем занимал высокие посты, хотя дослужился только до полковника. И это в войну-то! Выше то ли не пустили, то ли сам не захотел задницу подставлять разным там чисткам. Хотя, скорее всего, не пустили — учитывая “Казимировича”…

По смутным воспоминаниям Сигизмунда, дед был заносчив, деспотичен, сварлив и, видимо, исступленно честолюбив, как любой нормальный поляк.

Один-единственный раз дед пришел забрать Сигизмунда из детского сада. Пришел рано, часа в четыре, сразу после “тихого часа”. Сигизмунд достойно отбывал в углу. Дед изъявил желание забрать внука. Воспитательница принялась жаловаться, объяснять, за что малолетний Морж стоит в углу. Дед оборвал ее как-то очень по-партийному, едва ли не матом, забрал Сигизмунда домой, а дома выпорол.

Потом закурил “Герцеговину” и, окутывая дымом, спросил спокойно: “Знаешь, за что выдрал?”

Размазывая сопли, внук проскулил, что не знает. За угол, наверное. За плохое поведение.

Дед ответил, что вовсе не за плохое поведение. А за то, что позволил в угол себя поставить.

“Что же мне, выскакивать из угла надо было?” — всхлипнул Сигизмунд-сопляк. На что старший Сигизмунд сурово ответствовал: “Не вставать”.

На похоронах деда, вспомнилось вдруг Сигизмунду, разыгрался мимолетный скандал. Так, задел по касательной и сгорел, как мотылек на огне свечи. Растолкав мрачных прямоугольных стариков в тяжелых пальто, к дедову гробу с солидными золочеными гирляндами и лентами прорвалась молодая женщина. Очень молодая, немного моложе матери. Из-под густой черной вуали разлетались золотистые волосы. Левой рукой она сжимала муфту, правой тискала темно-красные розы. Она пала на гроб, обхватила его руками и взвыла. А после почти мгновенно исчезла; никто даже не понял, как и когда ее утащили и кто это сделал. Больше Сигизмунд ее никогда не видел.