Визит в ПИБ тоже принес мало радости.

Во двор въехал — наткнулся на черный “форд”. Еле втиснулся в гараж. “Фордяра” — красивая, будто облитая машина. В другой раз полюбовался бы. Стоял, красавец, аккурат перед въездом, словно бы нарочно. Развелось “новых русских”, ставят машины где ни попадя. И насрать им на все…

Сигизмунд поднялся по лестнице, трясясь от злобы и унижения. И даже не в “форде” было дело, а вообще…

Едва открыл дверь, как услышал дикие вопли. Орал ого. Ого надрывался песнями, исторгаемыми томимым инстинктами самцом. Мгновение Сигизмунд постоял в полутемной прихожей, безразлично относясь к атакам восторженного кобеля, и пытался сориентироваться. Сумасшедшая девка врубила-таки телевизор. Из розетки забыл выдернуть, что ли…

Сигизмунд прошел в комнату. Лантхильды у телевизора не было.

Он выключил безмозглое орало и вернулся в коридор. Наступившая тишина возымела свое действие: дверь “запертой” комнаты приоткрылась, и оттуда, как ошпаренная, выскочила Лантхильда. Прислонилась к косяку, уставилась на Сигизмунда с ужасом.

Он ощутил себя Синим Бородой. Шестая жена, запретная комната… Что там полагается по сюжету? Отрезать ей голову?

— Ну-у? — строго вопросил Сигизмунд.

Лантхильда проговорила что-то жалобно. Показала руки. Ничего не украла, мол.

Запертая комната и впрямь таила в себе немало сокровищ. Пианино, обеденный стол, шесть мягких стульев. Люстра бронзовая. Эту люстру мать когда-то привезла из Египта. Когда Насер сделался Героем Советского Союза, очень развился туризм в страну пирамид. Мать купила путевку — за шестьсот рублей, огромные по тем временам бабки.

Приятельница по работе, Фруза Исаковна, дала дельный совет — как “оправдать” поездку. В Египте, мол, бронза дешевая. Многие уже так делали. Покупали там, скажем, люстру на всю наличную валюту, а потом продавали ее здесь через комиссионный магазин. Очень удобно.

Мать послушалась. Купила люстру. И приперла из знойного Египта.

А дальше Сигизмунд не помнил, что случилось. То ли матери вдруг стало жаль с люстрой расставаться, то ли сделка не состоялась. В стране заходящего коммунизма все могло быть. Это был 1976 год. Двадцать лет назад!

Сигизмунду люстра казалась на редкость убогой, а Наталья наоборот была от нее в восторге. Пыталась даже отсудить при разводе. Но люстра твердо не вписывалось в совместно нажитое имущество и осталась за родом Сигизмунда. К восторгу его матери.

В запертой комнате, помимо люстры, водилось много и иных предметов способных поразить дремучее воображение девки. Например, подушки, расшитые болгарским крестом. Их расшивала мать еще в девичестве. Там были изображены олени и томные девы в лодчонках. Девы тянулись за лилиями и не опрокидывались в воду только благодаря далекой от реализма фантазии создателей узора.

Над роялем висела большая, тщательно отретушированная фотография сигизмундова деда.

Да, много дивного таила в себе запертая комната.

Пока Сигизмунд размышлял об этом и глядел на Лантхильду, вид у той становился все более и более несчастным.

Сигизмунду стало ее жаль. Забылись как-то сразу и хмырь с заводика, и старые суки в ПИБе, и молодые суки там же, и наглый “форд” у гаража.

Он протянул к ней руку. Она вжала голову в плечи. Сигизмунд погладил ее по волосам. Сказал:

— Ну что ты…

Лантхильда обрадовалась. Хлюпнула.

Сигизмунд взял ее за руку.

— Пойдем, посмотрим.

Ему вдруг стало любопытно — что именно девке глянулось. Да и закрыта была комната больше от кобеля — тот норовил растрепать вышитые подушки.

Лантхильда, приседая, вошла. На редкость все-таки нелепа.

Как и ожидал Сигизмунд, первым делом показала на люстру.

— Лукарна.

— Лукарна, — согласился Сигизмунд.

Затем Лантхильда показала на портрет деда. Спросила:

— Аттила?

Так. Версия с золотом Нибелунгов отпадает. Знал доподлинно Сигизмунд, что дед его, Стрыйковский Сигизмунд Казимирович, в нибелунговской авантюре замешан не был.

А Лантхильда то на деда, то на Сигизмунда посмотрит. Подошла поближе к портрету, прищурилась. Потом сказала уверенно:

— Аттила. — И пояснила еще раз: — Атта.

Вона оно что. Аттила — это значит “атта”. А “атта” значит… что? Ладно, разберемся.

Девкино восхищение вызвали также подушки. Чудо с болгарским крестом. Сигизмунд вдруг вспомнил, что и его в детстве завораживало это внезапное превращение бессмысленных нитяных крестиков в картинку. Стоит только отойти подальше…

Ну что, девка, держись. Сейчас тебе будет, над чем подумать.

Сигизмунд открыл пыльную крышку пианино “Красный Октябрь” и сыграл первые такты собачьего вальса.

Юродивая впала в необузданный восторг. Потянулась к клавишам. Нажала. Пианино басовито загудело. Сигизмунд взял Лантхильду за руки и ее пальцами простучал собачий вальс.

Неожиданно она пропела эту мелодию. Хрипло, гундосо, но правильно, без ошибки. Вот ведь какой талантище в таежном тупике без толку губился!

Лантхильда потянула Сигизмунда к клавишам. Мол, еще, еще давай! Сигизмунд “еще” не умел. Мелькнула дикая мысль Аську позвать — та здорово наяривает, если только еще не перезабыла. Или Мурра.

Сигизмунд встал. Знаками показал Лантхильде, что лично ей в эту комнату ходить дозволяется. А вот кобелю (тут он выставил любопытную скотину вон) — кобелю здесь разгуливать запрещено.

Она закивала. Он оставил ее в комнате наедине с сокровищами и отправился на кухню — стряпать.

Уже после обеда Сигизмунд вспомнил о том, что оставлял таежной квартирантке альбомы с репродукциями картин Дали, Матисса, Модильяни, а также собраний знаменитого нью-йоркского музея “Метрополитен” и куда менее известного руанского Музея Изящных Искусств. Откуда взялся Руанский Музей, Сигизмунд не помнил. Кажется, кто-то подарил на день рождения. Французского языка Сигизмунд не знал вовсе, Руан был ему по барабану. Наталье — тоже. Поэтому альбом и сохранился на полке.

Восхитившись насеровской люстрой и совдеповским рококо, Лантхильда явила откровенно мещанские вкусы. Поэтому Сигизмунд мало рассчитывал на то, что Модильяни и Матисс будут иметь у нее успех. Ей бы Шилова с Глазуновым, да только Наталья их уволокла.

Отобедав, Сигизмунд двинулся в “светелку” и замер на пороге. В “светелке” было темно, как в погребе. Лантхильда вилась за спиной, шмыгала носом. Пошарил по стене, включил свет.

О господи! Она сделала в комнате перестановку. Спасибо, землянку к соседям не прокопала. Шкаф — изделие приозерских умельцев — был передвинут и теперь закрывал почти все окно. Тахта уехала в угол. Над шкафом осталась узкая полоска, похожая на бойницу. Идеальная засада для снайпера. Лишь белых колготок для полноты картины не хватает.

Сигизмунд повернулся к девке. Спросил:

— Ты это что, а?

Лантхильда с важным видом взяла Сигизмунда за руку и повела ко входной двери. Показала на дверь, провела пальцем по горлу: зарежут, мол. Опасность оттуда непрестанно грозит.

Потом завела его в комнату с компьютером. На окно показала. И отсюда, мол, опасность исходит. Тоже зарежут. Сам, мол, так учил.

Однако же она, Лантхильда, урок усвоила. Сигизмунд, если ему нравится, может сколько угодно подставлять себя открытым окнам. А вот она, Лантхильда, лично себя обезопасила.

Что ж, в ее действиях имелась определенная логика. Возражать тут нечего. Действительно, сам так и объяснял.

Сигизмунд про себя решил, что больше ничего объяснять не будет. Что отныне станет нелогичным. Что поступит волево и совершит насилие над девкиной индивидуальностью. И потому деспотически поменял тахту со шкафом местами, открыв доступ свету.

Все это время Лантхильда стояла в углу и тихонько шипела — комментировала его действия, видать. Закончив труды, Сигизмунд подошел к ней. Она сердито увернулась. Обиделась.

Подумав, Сигизмунд принял решение обидеться тоже. Ушел к себе.