Последним движением ангел вытянул из кармана шнур и прицепил карабинами к громоздкой штуковине, получившейся из его конструктора. Смахивало на оружие, так как он запустил куда-то в недра механизма руку, другой перехватил под нечто покрытое изморозью и ощетинившееся колючками, поворочал агрегат из стороны в сторону и кивнул Одри:

— Леди, мы можем идти.

— Куда? — капризно набралась решимости спросить леди.

Ангел ткнул автоматом в коридор:

— Леди, туда. Все эвакуируются.

— Почему?

— Приказ руководства, — в голосе ангела прорезалось нечто металлическое, он даже забыл или сознательно проигнорировал вежливую форму обращения к высшим дамам. С руководством по части авторитета тягаться не стоило.

Одри оторвалась от стены и побрела вслед. Местность вокруг была совсем незнакомая. Коридоры периодически распухали в переходные камеры, откуда вели по несколько сумрачных отверстий с распахнутыми люками и развороченными панелями герметизации, но ангел не сомневаясь нырял в очередной переход, лишь изредка поворачивая голову, убеждаясь, что не потерял свою спутницу. Кое-где разруха сменялась разрушением от непонятных боев, и им приходилось перелезать через невысокие преграды из подручного хлама — столов, стульев, медицинских лежанок, скрученных кабелями и веревками. В редких просветах между бронированных плит на сером камне виднелись выбоины от пуль. Кое-где шла вязь непонятного языка или узора.

Потом они миновали нечто вроде жилого сектора, основанного и покинутого в незапамятные времена, судя по сохранившимся репродукциям земных видов (преимущественно голубого неба и облаков) и фотографиям семейных пар. По сторонам возвышались изъеденные горшки с усохшими деревьями и окаменевшей почвой. Валялись резиновые фигурки зверей, жалобно пищавшие, когда ангел на них наступал, и Одри старательно через них перешагивала.

Прах и запустение.

Запустение и страх.

Как можно было жить под самой Крышкой? Жить с нехорошим и неудобным ощущением, что нечто наваливается на плечи, пустое, но одновременно непереносимое, сдавливающее, заставляющее искать на что бы сесть или прилечь, и на мгновение приглушить внезапные приступы клаустрофобии от замкнутости в узкой и холодной щели; когда каждую ночь просыпаешься с ясным и ужасным чувством, что кто-то положил тебе на грудь эфемерную, но при этом огромную, во всю вселенную, плиту, не дающую дышать, медленно, миллиметр за миллиметром отвоевывающую у легких пространство жизни… Синдром кота. Большой, мягкий, мурлычущий котина запрыгивает на колени, согревает теплом и уютным урчанием, обнимает вас пушистыми лапками со спрятанными коготками, забирая волю, дыхание и бьющееся сердце.

Люди живут в странных местах. Миллиарды душ — большой выбор для реализации того, что может быть реализовано, и того, что с нормальной точки зрения никакому воплощению не подлежит. Эпоха крайностей, где между предельными точками маятника извращений и насилия каждому найдется местечко по нему, для него. Утилитарная мораль большинства, диктатура величия и убожество малых.

— Да, леди, да. Вы совершенно правы, — бормотал шагающий впереди ангел, перекрывая спиной большую часть коридора. Впрочем, смотреть было не на что. Унылая череда сжатий и вздутий, как у мучающейся несварением змеи.

Вот, полное погружение в роль с имитацией старческого маразма.

Здесь имелась даже оранжерея. Настоящих земных деревьев и прочих зеленых друзей уже не сохранилось, но окаменевшую землю еще покрывал редкий ковер стелящихся стволов с жуткими и какими-то человеческими язвами, ранами и уродствами. Пришлось идти осторожнее, выше задирать ноги, дабы не споткнуться и не врезаться всем телом в братское кладбище бывшей растительности. Галогенные панели кое-где сохранились, и их изредка обливало ярким солнечным светом человеческого полудня. Одри щурила глаза, отвыкшие от солнца, замедляла шаг или останавливалась, ощупывая босой ногой землю перед собой, вытирала слезы, и когда шок проходил, а за пеленой сверкающих теней начинали прорисовываться обрушенные стропила, проржавевшие трубы, остатки выложенных пластиком тропинок и силуэт провожатого, она успокаивающе махала ему рукой.

Ангел терпеливо, как ему и полагалось, поджидал свою леди. Хотя, после того как они прошли старый город, он стал более беспокойным — вертел головой, резко оборачивался, застывал, протягивая предупреждающе трехпалую ладонь к спутнице, поводя оружием из стороны в сторону и угрожающе рыча. Одри останавливалась, когда натыкалась на его руку, но не оглядывалась и не волновалась. В любом случае, первым ляжет этот молодец впереди и у нее будет время решить, что проще — бежать или не мучиться.

Тень притаилась в самом отдаленном углу оранжереи, среди спутанных клубков поливочных шлангов, обросших паутиной садовых агрегатов и прозрачных когда-то чанов с минеральной бурдой.

Заметил ее первым ангел.

Экспозиция.

Яркая вспышка, от которой мир становится плоским и черно-серым, с разводами неряшливых химикалиев. Воздух сгущается и гудит, старается добраться своими пыльными щупальцами до мозга, сдавить его, порождая огненный смерч и страх. Страх — не то слово. Это сродни удивлению, когда за ветхой тканью вечной камеры вдруг обнаруживается ядовитая лазурь открытого неба. Именно так и есть. Кто-то на мгновение отдергивает перед ними гул, свет, воздух, стены, их тела, и зреют они мир, полный звезд. Не обманчивое, не лживое небо Ойкумены, где души мертвых и замученных лишь дразнятся сквозь Хрустальную Сферу и пытаются дотянуться до живых, а подлинное и настоящее мироздание, в котором видишь и ощущаешь собственную причастность к чему-то вечному, вечно рождаемому, действительному и актуальному. Где все имеет значение, и все касается лично тебя. Где нет великих и ничтожных, где каждый — титан, который рождает собственную судьбу, вечно выходит за свои границы, становится больше и лучше отмеренного ему предела. Где нет проклятья судьбы и мириад без тебя сцепившихся событий, несущих безвольную душу в пасть самой смерти, а есть свобода и жизнь. Свобода здесь и сейчас. Свобода закона и долга. Свобода творения. Свобода…

"Хочешь подлинной свободы? — опять родился знакомый голос хозяина. Тогда будь готова умереть".

Ангел был не готов. А может быть, он и не испытал ничего этого? Может быть, подлинное небо так и не смогло пробиться сквозь стекло его маски и вечного долга унижения и службы? Явилось оно ему лишь как тьма, которая и была подлинным светом его души. Тьма, которая надувалась жутким пузырем, поглощая все на своем пути, проливая тонкие ручейки пустоты к ногам людей. Кто-то или что-то выворачивало мир наизнанку, но там уже не было звезд откровения, лишь затхлая пыль изнанки Ойкумены.

Ангел, как показалось Одри, каркнул, не оборачиваясь ударил ее локтем, так что она упала в изъеденные кости деревьев, перед ним распустился фиолетовый, полупрозрачный цветок с зеленоватыми прожилками, взрыв уперся в тьму, та подалась и лопнула.

Одри видела как спина ее хранителя напухла горбом, неуверенно пошевелилась и взорвалась черными ошметками. Сквозь этот дождь протиснулась громадная когтистая лапа, слегка неуверенно пристроилась на земле, но затем вдавилась в нее и чудовищная сила расплескала камень, словно какую-то лужу. Блестящие крылья распростерлись под потолком и громадный, задумчиво-голодный глаз приблизился к лежащей Одри.

Орел пришел.