— Я не права? — обижается Одри.

Рука гладит ее.

— Так ты говоришь — аутоэротизм и нарциссизм? У тебя склонность выбирать правильные, но слишком холодные слова, Одри. Ты умна, но у тебя нет того, что называется опытом. Ты знаешь, что такое опыт?

— Запас знаний, навыков, поведенческих и эмоциональных паттернов, приобретенных в процессе практической деятельности, — говорит растворяющаяся Одри.

— Слишком холодно, слишком правильно и холодно. Ты должна быть более чувственной, Одри. У нас слишком мало времени и слишком мало информации, чтобы полагаться на опыт и знания.

— Но… но это… это только химия… В ней нет ничего…

Стена сочувственно молчит. Уголки губ печально опущены. Взрыв. Еще один обессиливающий взрыв. Гормональный выброс. Разрядка. Шершавые слова. Одри мастерица на шершавые слова. Они теснятся в горле, копятся зудящей тучей крохотных насекомых, чтобы все объяснить, оправдать, препарировать, разъять, проанализировать и уже из смердящих останков правильных слов попытаться сложить еще более правильную фразу:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя!

— Это — нарциссизм, Одри, — шепчет ей стена.

В тесном, звенящем лифте они похожи на одинаковые золотые статуи. Амальгама проступает медовым потом и крупными каплями начинает свое путешествие куда-то вниз — к ногам и далее в зловонную бездну трюма. Тьма все шире распахивает свою пасть, на ржавых плитах радиационной защиты проступают светящиеся полосы плесени. Сначала они идут редкими, полупрозрачными мазками, но с каждым уровнем их покров становится все более плотным, люминофор приобретает насыщенный зеленый цвет, и правильные многогранники созревших головок превращаются в крохотные драгоценные камни. Решетка лифта стесывает губчатые наросты, и странная псевдожизнь отбрасывает к Одриным ногам спутанные клубки хвостатых изумрудов.

— Они похожи на сперматозоиды, — говорит Одри и втаптывает плесень в сливные отверстия.

— Не подцепи что-нибудь, — усмехается Одри, наклоняется и трогает пальцем неопрятную, шевелящуюся массу. От соприкосновения с амальгамой она начинает дымиться, выцветать и разваливаться на грязные хлопья. — Опасности нет.

— Никогда не видела такую гадость.

— Мы только вчера родились, подруга. Ты и трутней не видела.

— Они тоже гадость.

Одри смотрит в свое золотое лицо, в свои золотые глаза. Черная точка зрачка кажется вызывающим нарушением совершенства новой плоти — сплава металла и мяса, твердости и мягкости, крови и электричества. Ее много. Она везде — Одри Умная, Одри Сильная, Одри Страстная и даже Одри Умирающая… Что ж, может быть и такое. Должно быть. Великий цикл рождения и гибели в уютном чреве Царицы. Там можно существовать. Там нигде не грозит опасность. Там не нужна броня и вообще не нужна одежда. Там за тобой всегда следят глаза материнской стены, и ты всегда получишь ответ. Там, но не здесь. Клоака. Отвратительная клоака, которую, однако, надо вычистить. Огнем. И кислотой.

— Они не гадость, — говорит Одри. Ее не видно, она за спинами самой себя. Своих отражений. — Они — необходимое звено в цикле воспроизводства семьи. Иногда они бывают очень полезны. Но от них нужно не забывать избавляться.

Снова молчание и гудение. Звук меняется. Теперь эхо поднимается волной снизу и приносит червоточинки близкого трюма. Тяжкое пыхтение усталых двигателей, гул воды, несущейся по атеросклеротичным трубам, надрывный свист криогенов, исходящих жидкогелиевой слюной, щелчки ультрафиолетовых ламп, периодически окатывающих защитные экраны дезинфицирующей волной. А еще шевеление тайной жизни, предоставленной самой себе, существующей сама по себе вот уже несколько циклов.

— Как они могли выживать? — спрашивает Одри.

— Мы это скоро узнаем, — обещает она сама себе.

Страх приближается, и адреналин перестраивает структуру полиаллоя. Броня теряет золотистый цвет, вбирает господствующую вокруг окраску печальные разводы упадка и запустения. Кто-то вскрикивает, вообразив неизвестную заразу, сжигающую тело, кто-то с интересом оглядывают себя, проводя гладкими ладонями по все такой же гладкой броне. Мимикрия. Теперь они такие же, как и те, кто заживо гниет в сточной канаве трюма. Черви, блохи, слизни, пиявки… Смрад окутывает, грохот ослепляет, тьма ржавым буравом впивается в череп и высверливает сомнение, страх, память, тепло, свет. Они родились, вышли из родовых путей и повисли на липкой паутине изголодавшегося паука, вперившего тысячи глаз-бусин в новые жертвы кровавого культа. Из-за плотной завесы слышен шелест напирающих насекомых, чующих жалкие крохи феромонов женских особей, безумеющих в костлявых объятиях отпадения от Царицы и готовых бросаться в огонь Утилизаторов, извергая мертвую, гнилую слизь семени, если дым и копоть будут намекать на соитие.

— Мы пахнем! — крикнула Одри. — Мы пахнем! Они чуют нас!

— Без истерики, — сказала Одри. — Так и должно быть. Они должны идти к нам, а не мы искать их.

— Их может быть много, — предупреждает Одри.

— Лампы! Освобождайте лампы! — кричит Одри, и красные пятна прицелов сходятся на безобразных наростах вдоль стен трюма, проскакивают молнии, на крохотное мгновения освобождая выбросом озона от липких затычек вони, гнойники лопаются, отплевывая черные фонтаны едкой дряни, и из шевелящихся дыр пробиваются первые лучи аварийного освещения.

— Еще! Еще!

И теперь становится понятным, что это не грязь, не дерьмо ненавидящих свет трутней, а что-то живое, опутавшее трюм рыхлыми метастазами, таращащееся во тьму уродливыми, гноящимися бельмами, исторгающее блевотину и мутные пузыри из раззявленных ртов. Оно шевелится и топорщится, как колоссальный прижженный опарыш, бессмысленно стараясь уползти от неминуемой кары. С каждым разрядом все новые и новые потоки света обрушиваются набирающими силу водопадами в гнусную клоаку, затопляют ее синевой биофага, хлещут по голым телам трутней, оставляя на их изъязвленной коже расползающиеся пятна ожогов.

Они падали плотным роем. В разряженной атмосфере планетоида черный жемчуг окутывался еле заметным молочным сиянием с тонкими плотными прожилками, словно мрачные цветы распускались над индиговым льдом Бычьего глаза и Большого канала, обнажая траурные соцветия в холодном метановом огне. Сверху казалось, что капсулы опускаются в неразличимый хаос нагромождения изломанных торосов, спутанных дельт ледяных рек, мутной коллоидной массой выдавливаемых из-под панциря Европы и растекающихся по недолговечным каналам ленивыми, стылыми щупальцами. Вечная зима. Царство вечной зимы, прекрасное, как только может быть прекрасно мертвое тело, застывшее в подлинном совершенстве холодильной камеры. Но постепенно морщинистое лицо планетоида разглаживалось, молодело. Стали видны вкрапления ровных площадок среди скомканной поверхности, блистающих крохотными зеркалами в жидком свете далекого солнца. Гримаса трупа сменялась равнодушной приветливостью маски театра Но, Большой Канал изгибался в мерзлой усмешке, и если бы Европа могла говорить, то она многое сказала бы Одри.

Бесконечный сон. Вечное возвращение к тому, что уже нельзя изменить лишь бессильно наблюдать, как черный жемчуг россыпью падает на плато. Космическое ожерелье порвалось, агатовые комочки перламутра запрыгали по ледяной поверхности, беззаботно выстукивая стокатто на ладони пробуждающейся смерти. Нельзя, кричит Одри, нельзя. Но черный шар наезжает на ее тень и замирает совсем рядом — даже кошмар позволяет дотянуться до его слегка бугристой кожи. Лопается перепонка, жемчужина раскрывается, выпуская дрожащую каплю света с крохотным эмбрионом внутри. Маленькая рыбка, готовая к большому эволюционному путешествию. Неловкий комочек протоплазмы, желающий оплодотворить пустынный океан. Целый мир под еще одним непреодолимым фирмаментом.

Эмбрион вращается в плавных потоках воды неописуемой живой драгоценностью, и хочется вечно любоваться тонкой поделкой, запутанной игрой теней на морщинистой коже. Кажется что он спит и лишь движение жабр выдает биение крохотной жизни. Что-то рвется внутри, исторгая стон и слезы, потому что уже поздно и ничего нельзя сделать… Она заключена в жестокую клетку свершившегося, ее возносит все выше и выше над скоплением сверкающих жемчужин, жестокая сила выдирает ее из кошмара, но чудовищная боль не дает пробудиться, она притаилась на пороге тьмы и раскрыла зубастую пасть, готовясь размозжить свою неосторожную жертву. Одри в ловушке. В вечной ловушке между иллюзией и реальностью. Множатся отражения, но как угадать то единственное, которое имеет плоть? Вырвать собственную жизнь из ракушки тела и подбросить высоко под Хрустальную Сферу, распластаться по ней безразличным и бессмысленным созданием, неудавшейся душой, неродившейся рыбкой…