ГЛАВА 26

ТАК ЭТО И ЕСТЬ ЛЮБОВЬ?

ЛИРА

Когда я просыпаюсь, в комнате темно.

Голова раскалывается, пока глаза привыкают к темноте. Мне требуется несколько минут, чтобы оторваться от простыней, сесть и почувствовать тонкую пелену пота на своем теле.

Я чувствую себя отвратительно, во рту пересохло.

Как долго я спала?

Дни и ночи словно смешались, когда я встаю на трясущиеся колени. Я так слаба, все еще чувствую себя уставшей, хотя только что проснулась. Как будто я слишком долго отдыхала. Я не спеша иду в ванную, не включая свет, пока привожу себя в порядок.

Пар из душа немного рассеивает туман в голове, и я чувствую себя свежее, лучше, чем когда мои глаза впервые открылись. Я заканчиваю чистить зубы и возвращаюсь в свою комнату с новыми силами. Я надеваю пару трусов и пробегаюсь руками по множеству рубашек.

Стянув с вешалки одну из белых рубашек Тэтчера на пуговицах и накинув ее на плечи, я не спеша застегиваю ее спереди, прежде чем зарыться носом в рукава.

Я вдыхаю, раз, два, а на третий раз, открыв глаза, смотрю на свои руки, и на кончике указательного пальца остается глубокое красное пятно. Как будто я уколола палец или окунул его в краску.

В моем мозгу щелкает выключатель, как будто кто-то включил электричество в моем мозгу. Повернувшись, я выбегаю из своей спальни в соседнюю.

Последнее, что я помню, это чтение дневника Годфри. Все последующее — пустота. Внутри моего разума толстая, черная стена. Я стою прямо перед ней, бьюсь кулаком о твердый камень, но она не сдвигается с места. Что бы ни находилось за ней, оно хочет, чтобы я держался подальше.

Осторожно я открываю дверь Тэтчера, надеясь, что он там. Как все прошло с его отцом? Все ли с ним в порядке? Он вообще смог вернуться домой ко мне? Что случилось с Коннером?

Мое сердце бьется быстрее с каждым вопросом. Моя смутная память — единственная причина моей паники.

Однако, когда я обнаруживаю, что Тэтч крепко спит в своей постели, это успокаивает меня настолько, что я могу перевести дух. Лунный свет падает на его обнаженный торс резкими полосами, проникая сквозь жалюзи и отражаясь от его бледной кожи.

Его белые волосы спадают на лоб, задевая ресницы, и у меня возникает искушение дотронуться до этих беспорядочных прядей. Интересно, заметит ли он?

Я уже тихо подхожу к краю его кровати и медленно опускаюсь на матрас, осторожно, чтобы он не почувствовал, как кровать сдвигается под моим весом. Шелковые простыни, на которых он настоял, тают от моего прикосновения.

Я ползу, пока не оказываюсь рядом с ним, моя рука поддерживает мою голову, а локоть упирается в мягкую подушку. Я нахожусь достаточно далеко, чтобы мы не касались друг друга, но достаточно близко, чтобы мои пальцы могли проводить по тонизированной плоскости его груди.

Когда он спит вот так, он выглядит совсем как тот мальчик, которого я встретила все эти годы назад, только с более жесткими чертами лица. Я наслаждаюсь этим моментом, потому что кто знает, кем он будет, когда проснется? Кто знает, какой вред нанес ему Генри в тюрьме или какие извращенные, больные фантазии он вложил в его голову?

Я знаю, Мэй говорил мне, что его отец давно подавил в нем все мягкие черты. Но я не думаю, что это правда. Я думаю, он просто стал экспертом в том, как это скрывать.

Он мягкий.

В том, чего вы не ожидаете.

Он мягкий по утрам, только что выпив кофе, и его взгляд еще сонный. Именно тогда он выбирает, из каких кружек мы будем пить кофе в этот день, и каким-то образом он всегда следит за тем, чтобы они сочетались друг с другом. Мягкий, когда он готовит нам ужин, и еще более мягкий, когда аннотирует мои книги.

Он не может быть никем, кроме такого.

Не тогда, когда единственное, что он когда-либо любил, это звук, который издают черно-белые клавиши.

Ничем другим он быть не может.

Не тогда, когда слово «пианино» в переводе с итальянского означает «мягкий».

Он вздрагивает от моего прикосновения, и я быстро отстраняюсь от него, затаив дыхание, когда он поворачивает голову, напряженно щуря глаза. Мирная дремота, которой он наслаждался, исчезает, и я вижу физические изменения на его лице.

Кошмар.

Ему снится кошмар.

Я знаю, что нужно позволять людям органично просыпаться от ночных кошмаров; я слышала об этом много лет — я знаю это. Но по какой-то причине мой первый инстинкт — протянуть руку и дотронуться до его лица. Это коленная реакция — попытаться успокоить ту боль, с которой он столкнулся в своем сознании.

Это была ошибка. Моя ошибка, а не его.

Поэтому я не могу винить его за то, как он просыпается. Его глаза распахнуты, обесцвечены и остекленели, он все еще в ловушке сна. Я не могу винить его за то, как он переворачивает свое тело, задушив меня под собой. Я даже не могу винить его, когда чувствую нож, прижатый к моей шее.

Он нависает надо мной с опасным выражением лица, и я вижу, что он не до конца осознает свои действия. Мой пульс учащается, и я расширяю глаза, когда нож вонзается в изгибы моего горла.

— Тэтч, это я. Это всего лишь сон, — вздыхаю я, пытаясь дотянуться до него, но его колени прижимаются к моим запястьям. — Ангел, посмотри на меня. Это я, это Лира.

Я думаю, что он действительно может убить меня на целых две минуты, пока туман его сна не рассеется, и его разум не догонит его тело. Давление лезвия ослабевает, и он моргает.

— Лира? — прохрипел он, протискиваясь через гравий в горле.

Печаль проступает на его лице. Я никогда раньше не видела, чтобы на его лице промелькнула такая откровенная эмоция. Как будто ужас, пережитый во сне, полностью снял с него защиту.

— Мне жаль, — шепчет он, откатываясь от меня. — Мне так жаль.

Я смотрю, как он прижимается к краю кровати, зарывается головой в руки, его плечи напряжены. Мое сердце болит за него, но я знаю, что не могу убрать то, что причиняет ему боль.

Пользуясь случаем, я переползаю через кровать, сажусь на колени позади него и обхватываю руками его талию. Я кладу подбородок ему на плечо, прижимая его голову к своей.

— Все в порядке. Это был просто сон, — успокаиваю я его, зная, что в последний раз, когда мы разговаривали об этом, он был категоричен в том, что у него их нет.

— Это мои воспоминания.

— Что?

— Мои кошмары. Это мои детские воспоминания, — признается он, его грудь двигается, когда он вздыхает. — Я думаю, я подавил их, и единственный способ вспомнить их — это когда я спал. Вот почему я не хотел идти к Генри. Я знал, что вспомню его.

Я слушаю, как он рассказывает о посещении своего отца. Как он вспоминал всех этих женщин и все способы, которыми его заставляли убирать за ними. Моя грудь горит, когда он говорит о том, как видел смерть своей матери, как ему пришлось помогать Генри хоронить ее после этого.

Я слушаю все ужасные, ужасные вещи, через которые ему пришлось пройти, и мне становится жаль его. Маленький мальчик, который никогда не заслуживал того ужаса, свидетелем которого он стал. Никто не должен быть вынужден становиться монстром, чтобы выжить.

— Я убила Коннера, не так ли?

Это единственный вариант, который имеет смысл. Тэтчер был в тюрьме, и я знаю, что Годфри появлялся в хижине. Я не создала это в своем воображении. Неужели я тоже стала монстром, чтобы выжить?

— Да, маленькая мисс Смерть. Это так, — он снова наклоняется ко мне, поворачивая голову так, что переносица трется о мою щеку. — Ты помнишь это?

Я качаю головой.

— Нет. Все в тумане. Я не знаю, как я оказалась в своей кровати и как долго я спала. Все померкло после того, как я нашла его в гостиной.

— Иногда, я думаю, мы проходим через такие ужасные вещи, что наш мозг делает все возможное, чтобы защитить нас от повторного переживания, — его губы касаются моей кожи. — Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, что я видел?

— Да, — Я опускаю голову в ложбинку на его шее. — Но не сегодня.

Я целую его плечо, крепко прижимаюсь к нему и вдыхаю его запах. Сегодня вечером я просто хочу быть с ним. Я не хочу думать или беспокоиться о том, что произойдет, когда мы покинем эту комнату.

Здесь он мой, а я его.       

Конец.

Здесь мы будем жить долго и счастливо.

— Могу я задать тебе вопрос, Лира?

Я киваю, отстраняясь, чтобы он мог повернуть свое тело лицом ко мне. Мои брови хмурятся, я обеспокоена. Тэтчер всегда уверен в себе; он не задает вопросов. Он просто делает.

Но я могу сказать, что все, что он хочет сказать, заставляет его чувствовать себя неловко.

— Я… — он останавливается, его горло двигается, пока он подбирает слова. — Я иногда чувствую вещи, я думаю. Это физические реакции на определенные ситуации, но я никогда не могу их определить.

Его так долго приучали к этому, что он даже не может определить, что такое его эмоции. Тэтчер прожил большую часть своей жизни, убивая и отгораживаясь от чувств — конечно, он не знает, на что они похожи.

— Хорошо, тогда скажи мне, что они для тебя значат.

Глубокая V-образная складка на его лбу.

— Что ты имеешь в виду?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не улыбнуться. Немного забавно, что этот всезнайка так растерялся.

— Когда ты проснулся от своего сна и понял, что это я под тобой. На что это было похоже?

Он берет один из моих локонов, проводит пальцем по пряди и слегка потягивает.

— Это было влажно. Скользко, как капли дождя на одежде, — откровенно отвечает он.

— Грусть, печаль, отчаяние, — говорю я ему, пытаясь вспомнить, какие чувства они вызывают у меня. — Это зависит от того, насколько сильный дождь. Дай мне еще одну.

— Шипение. Пузырьки, плавающие в моем животе. Я почувствовал это, когда ты подарил мне цифровое пианино. Это постоянное шипение.

Я улыбаюсь, широко и ярко.

— Счастье.

Мы делаем это, туда-сюда, некоторое время. Он объясняет, что такое каждое из этих чувств, а я пытаюсь их определить. Мы разговариваем часами, многократно перемещаясь по кровати. В какой-то момент его голова оказывается у меня на коленях, а позже я прислоняюсь к стене, пока он растирает мне ноги.