Возникли в памяти слова Ольги о том, что в двух последних книгах, им проиллюстрированных, она уловила какую-то недобрую перемену в его художественной манере. Она в смятенном, сбивчивом разговоре не смогла точно определить, что это - простая усталость или наползание сумерек в видении мира? Но именно ведь это больше всего ее встревожило и заставило создавать "искусственный случай" для встречи. Все остальное было лишь оправданием этого случая. Даже слова: "А я так люблю, так люблю вас, Андрюша!"
Себя она не оправдывала, себя она только лишь объясняла. Возможно, Ольга, права в своих опасениях...
Есть поговорка: нельзя увидеть собственных ушей. Вот он, Андрей, их и не видит. Впрочем, можно увидеть в зеркале. Таким зеркалом была Ирина. А Ольга? Он голову готов склонить перед ней, перед ее душевной драмой. Но в это зеркало взглянуть он никогда не сможет. Нет, никогда...
...Андрей Арсентьевич вернулся в палатку, вслепую начертил на
листке бумаги предполагаемую схему своего пути к Зептукею и района
дальнейших поисков силами здесь оставшихся. Нацарапал крупными
буквами обозначение сигналов: одиночный выстрел - простая
перекличка, обозначение места, где он находится; дуплет - удача.
Теперь, кажется, продумано все. Последнее - где оставить эту
записку? Здесь, у себя, или занести в большую палатку? Германа
Петровича, а следовательно, и Зенцовых, покорных ему, ничто не
заставит подняться сейчас, а с рассветом и они сразу же заметят его
отсутствие и обнаружат записку. Он положил ее так, чтобы
надежно - не замочило дождем и не выдуло ветром, если в конце
ненастной ночи, как это нередко бывает, поднимется ветер. Вход в
палатку Андрей Арсентьевич оставил открытым. Ничего не забыто?
Перенасыщенная влагой земля смачно зачавкала у него под
ногами. Он запнулся за толстый узловатый корень, теряя равновесие,
сделал несколько невольных быстрых шагов вперед и вломился в
ольховую чащу. Мокрые ветви больно стегнули его по лицу. Он смахнул
со щеки прилипшую противную, как представилось ему, жирную паутину
и двинулся дальше в ночь, в темноту.
Туго постукивало сердце. Струйка горячего пота проползла по
спине. Глаза постепенно начали отчетливее различать то и дело
возникающие препятствия: вывороченные с корнем валежины, обломки
обомшелых скал, стеною стоящий молодой пихтовый подрост.
Нежно запахло малиной, и руки Андрея Арсентьевича ощутили
колючесть ее стеблей, в мокрых пальцах оказалось несколько мягких и
крупных ягод. Не этот ли малинник завлек к себе Дашу? Завлек, а
потом... направил в темноте по крутому склону вниз.
Он рупором сложил ладони и по нескольку раз, поворачиваясь во
все стороны, прокричал ее имя. Прислушался. Ответом была нерушимая
торжественная тишина. Только чуть-чуть побрызгивал совсем уже
мелкий предрассветный дождь.
И вдруг веселый напев зазвучал в душе Андрея Арсентьевича.
Брезентовая куртка перестала стягивать плечи, легче, пружинистее
сделался шаг. Хотелось бегом броситься под гору. Он угадал, угадал.
Там, у Зептукея, именно там, как и рассчитывал, он найдет Дашу.
Скорее, скорее. Звучи же сильней и разрастайся, веселый напев!
7
Осторожно, словно бы все здесь было хрустальным: и стены, и любые отдельные предметы, - Даша передвигалась по мастерской. Ей хотелось и все сразу охватить одним взглядом, и вникнуть в каждую подробность. Она знала, что все эти сотни и сотни полотен, натянутых на подрамники или вставленных в багетные рамы, а теперь небрежно приставленных к стене и тыльной стороной повернутых к человеку, - все эти неисчислимые стопы рисунков на бумаге, уложенные в папки или попросту крест-накрест связанные крученым шпагатом и взгроможденные на стеллажи, только малая часть труда художника за двадцать лет. Что-то передано в музеи, что-то подарено или продано, а больше всего выброшено в мусорную корзину или предано огню.
Даша первый раз в жизни была в мастерской художника. Она любила бродить по картинным галереям, только времени мало было для этого, любила читать книги и смотреть кинофильмы о великих мастерах кисти. Но это было все равно что рассматривать гербарий вместо живых цветов, растущих на тихой лесной полянке. Покупать в магазине душистую подрумяненную булку вместо того, чтобы проследить мысленно путь зерна с момента, когда его бросят в землю, затем заботливо вырастят из него на поле тучные колосья, сожнут их, обмолотят, смелют, просеют, заквасят дрожжами и превратят в хлеб.
Она видела результаты труда художника, была зачарована ими, но она не видела самого процесса труда художника, не вливалась в его душу, которую он вкладывает в свой труд. Все это для нее было загадочным и священным. Она остро, хотя и неосознанно, чувствовала, где подлинное вдохновение, а где бескрылое ремесло.
И вот она ходила по мастерской художника, перед картинами и рисунками которого всегда испытывала потаенный восторг. Почему? Она не сумела бы объяснить этого. Это был ее художник, частица ее духовного видения мира. А может быть, она сама была такой частицей в понимании мира этим художником. Все равно. Важно, что они совпадали. Любая картина, отделенная от ее создателя, жила собственной, независимой жизнью. Она могла быть величайшим произведением искусства, но все-таки для Даши она оставалась только картиной, свидетельством степени одаренности художника. В мастерской же Андрея Арсентьевича его работы были продолжением его личности, его жизни. Вот потому здесь все и было хрустальным. И на самого художника Даша смотрела с таким же внутренним трепетом, как и на его картины.
Ей очень хотелось понять, увидеть самой, как это делается, как замысел художника превращается в линии и краски, единственные линии и краски, способные ожить под рукой мастера. Рисовать и сама Даша умела, в школе получала пятерки. Но это была просто добросовестная техника рисунка. Еще более добросовестной, высокой и даже высочайшей техникой пронизаны были работы многих профессиональных художников, живописцев и графиков, которые доводилось ей видеть на выставках и в повседневности, - иллюстрации в книгах, картины и эстампы на стенах квартир и в кабинетах разных учреждений.
Смотреть на эти произведения искусства было приятно, порой они будили какие-то далекие ассоциации, создавали настроение, но остаться с ними и поговорить наедине, как с живым человеком, как с собственной совестью, хотелось с немногими. Избранными. Работы Андрея Арсентьевича для Даши всегда были избранными, даже те, которые не обладали особо высокой техничностью исполнения. Его рисунки и картины жили, с ними можно было мысленно разговаривать, советоваться, спорить. И просто наслаждаться, глядя на них. Даша чувствовала себя внутренне оскорбленной, когда при ней кто-то равнодушно перелистывал книгу с иллюстрациями художника А.Путинцева.
Она много раз пыталась представить себе, как же выглядит по внешности сам этот Путинцев. И не могла представить. Он как бы по размерам своим не вмещался в рамки ее воображения. И не потому, что он был гигантом, нет, а потому, что ее рамки для него были тесны. Ясно ей было только одно: этому человеку можно верить. Как нельзя не верить и его искусству.
И когда он впервые появился в их лаборатории и спросил, не называя себя, может ли он видеть Германа Петровича Широколапа, Даша без колебаний, почти автоматически выговорила: "Да, Андрей Арсентьевич, да..." И удивилась тому, что на его лице, в свою очередь, отразилось удивление: откуда она его знает? А как же иначе-то? Но это был немой обмен взглядами. Очень быстрый, потому что Даша, зардевшись румянцем, тут же вскочила и открыла ему дверь в кабинет своего начальника.
Конечно, не так уж совсем неожиданным было появление Андрея Арсентьевича. О нем не раз говорил Даше Герман Петрович, что вот, дескать, завел курортное знакомство с одним художником, который для него интересен с двух точек зрения. Во-первых, как знаток горной сибирской тайги, с которым можно было бы скооперировать нужную для собственной научной работы Германа Петровича поездку в глубь этой тайги; во-вторых, как иллюстратор и оформитель книги, давно готовящейся к публикации по тематическому плану лаборатории. А поскольку у художника есть и свой интерес - обещанные ему извлечения старинных изданий из бабушкиных сундучков, - встречи с ним будут желанны и полезны.