Изменить стиль страницы

Дорога Патриарха

Интересно, по-прежнему ли они странствуют вместе, как раньше, всегда готовые схватиться за оружие – не только для того, чтобы защититься от врагов, но и друг от друга?

Я часто думаю о них, Артемисе Энтрери и Джарлаксе. Даже во время нашествия полчищ орков во главе с королем Обальдом, даже в те дни, когда бушевала война и Мифрил Халлу грозила опасность, я время от времени уносился мыслями далеко-далеко, раздумывая о судьбе этой странной пары.

Почему они так занимают меня? Что касается Джарлакса, для меня он всегда будет связан с именем отца, Закнафейна, вместе с которым он когда-то бродил по окрестностям Мензоберранзана, как сейчас, быть может, путешествует с Артемисом Энтрери по Верхнему Миру. Джарлакс не соответствует расхожим представлениям о дроу, он всегда непредсказуем; даже сами темные эльфы никогда не знают, чего от него ждать. И мне приятно сознавать, что он именно такой, поскольку это лишнее доказательство того, что личность сама по себе намного важнее того, что наследуешь при рождении. Ведь, учитывая мое происхождение, иногда лишь эта вера помогала мне сохранить душевное здоровье. С моим племенем меня роднят только типично эльфийские уши и черный цвет кожи, но люди часто думают иначе. Однако их предрассудки не имеют надо мной власти, пока я ясно понимаю, что их представления обо мне не имеют никакого отношения ко мне, истинному, и что целый народ нельзя мерить одной меркой.

Джарлакс – живое тому подтверждение. Он лучший пример того, как личность преодолевает любые ограничения, наложенные на нее обстоятельствами рождения и традициями. Нет сомнений, что он единственный в своем роде, чему я только рад, поскольку, будь таких, как Джарлакс, несколько, этот мир погиб бы.

Но если бы я сказал, что Артемис Энтрери интересует меня лишь потому, что связан с этим темным эльфом, то солгал бы. Даже если бы Джарлакс вернулся в Подземье, предоставив наемного убийцу самому себе, все равно мои мысли время от времени возвращались бы к нему. Ни жалости, ни участия к Энтрери я не испытываю и, уж конечно, никогда не смог бы с ним сблизиться. Я не жду ни воздаяния, ни его спасения, ни покаяния с его стороны и никаких перемен в его жалком существовании, целиком и полностью основанном на эгоизме. Когда-то я воображал, что присутствие Джарлакса как-то благотворно повлияет на этого наемника, что он хотя бы осознает, насколько пуста его жизнь.

Нет, ужас, а вовсе не надежда на лучшее временами обращает мои мысли к этому человеку.

Однако боюсь я отнюдь не того, что он разыщет меня ради еще одного решающего боя. Случится ли это когда-нибудь? Возможно, но по этому поводу я не испытываю ни страха, ни смущения, ни беспокойства.

Если когда-нибудь он найдет меня и вызовет на бой, быть посему. В жизни, полной сражений, это будет всего лишь еще одна схватка.

Причина не в этом. Я вспоминаю о нем с содроганием лишь потому, что понимаю: я и сам мог стать таким же. Живя в Мензоберранзане, я ходил по узкой грани между отчаянием и верой в лучшее, и надежда моя часто сменялась холодным цинизмом. Если бы тогда я поддался ему, то стал бы еще одной жертвой беспощадного сообщества дроу, и с тех пор моими клинками руководила бы не жажда справедливости – по крайней мере, я верю, что сейчас именно она направляет меня, – а ярость, как в те дни глубочайшей тоски, когда я верил, что все мои друзья мертвы. Именно тогда я познал эту холодную ярость отчаяния, перестал слышать свое сердце, да и душу как будто потерял.

Артемис Энтрери перестал слышать свое сердце много лет назад. Ясно как день, что отчаяние сломило его. Иногда я спрашиваю себя, пусть мне и больно думать об этом, – так ли уж он отличается от Закнафейна? Хотя подобным сравнением я, быть может, оскорбляю память моего дорогого отца. И Энтрери, и Закнафейн пускали в дело меч без малейшего сожаления и угрызений совести, считая, что мир, окружающий их, не стоит ни капли милосердия. Единственное, что отличает их в моих глазах, – ненависть Закнафейна была вполне оправданна, тогда как Энтрери не видит, что его мир достоин сочувствия, а не жестокого суда острых клинков.

Но Энтрери не способен видеть эту разницу. Он испытывает к своему миру то же отвращение, то же ощущение безнадежности, с какими Закнафейн относился к Мензоберранзану, а потому он и не чувствует уколов совести, беспощадно казня его.

Я знаю, что он заблуждается, но прекрасно понимаю, в чем причина его безжалостности. Ведь я был знаком с человеком, похожим в этом на нею, и его я готов превозносить, потому что обязан ему самою жизнью.

Всеми нами руководят какие-то стремления, пусть это лишь желание уйти от ответственности. Даже стремление не иметь стремлений есть стремление в своей основе, а значит, жизнь разумного существа от них неотделима.

Все устремления Артемиса Энтрери, как и Закнафейна, замкнулись на нем самом. Его единственная цель – самосовершенствование. Он мастер боевых искусств, его тело – механизм без изъяна, но все это делается не во имя какой-то более великой цели, а лишь для того, чтобы жить. Чтобы пройти по грязи и не запачкаться.

Стремления же Джарлакса, как и мои, – совершенно иные, хотя, надеюсь, цели у нас различные. Его задача – держать под контролем не себя, а все, что его окружает. Энтрери может потратить много часов, отрабатывая какое-нибудь движение до степени автоматизма, а Джарлакс тратит время на то, чтобы обработать окружающих и создать себе такие условия, какие ему нужны. Его потребности мне, само собой, непонятны, думаю, что общественное благо волнует его в последнюю очередь. Исходя из моего недолгого общения с этим непостижимым дроу, могу предположить, что он сталкивает людей между собой и сеет подозрения исключительно ради развлечения. Все эти махинации, безусловно, приносят ему выгоду: полагаю, устроив поединок между мной и Энтрери в башне Креншинибона, он хотел покрепче прибрать к рукам наемника. Но я подозреваю, что Джарлакс будет сеять раздор, даже не преследуя цели лично обогатиться или вообще получить какую-либо выгоду.

Наверное, за столько столетий ему наскучило жить и обыденность для него все равно что смерть. Он развлекается ради самих развлечений. При этом ему дела нет до тех, кто становится ничего не подозревающим участником его забав, зачастую фатальных, и это лишь доказывает, что Джарлакса так же не волнуют проблемы окружающего мира, как Артемиса Энтрери и когда-то Закнафейна. Когда я представляю себе Джарлакса и Закнафейна в Мензоберранзане, мне на ум приходит сравнение с ураганом, пронесшимся по улицам; вдали затихает уже хохот этой парочки, а никто ничего не успел понять.

Наверное, теперь Энтрери стал для Джарлакса достойным компаньоном.

Но все же, несмотря на сходство, Закнафейн и Энтрери – не одно и то же.

Подозреваю, что между Джарлаксом и наемным убийцей всегда сохранится напряжение из-за расхождения в целях и средствах – если только до сих пор они не повздорили всерьез и уже не лежат где-нибудь в придорожной канаве, оба пронзенные насквозь.

Пусть Закнафейна, как и Энтрери, одолевало отчаяние, но душу свою он не продал. Он так и не сдался.

А Энтрери давно поднял белый флаг и вряд ли когда опустит.

i_02.png

Я не создан быть правителем, ни мои стремления, ни наследственность, ни характер для этого не подходят. Здесь, в маленьком уголке большого мира, мне выпала скромная роль. Надеюсь, когда я умру, меня вспомнят те, чьи жизни были связаны с моей. Очень надеюсь, что вспомнят тепло.

Не исключено, что знавшие меня или те, кого коснулись битвы, в которых я участвовал, и дела, которые я совершил, расскажут своим детям о Дзирте До'Урдене. А может, и нет. Но почти наверняка дети этих детей уже забудут меня и имя мое затеряется на пыльных задворках истории. Однако мысль об этом ничуть не печалит меня, потому что мерой успеха в жизни я считаю ту ценность, которую мое существование обрело благодаря тем, кого я любил и кто любил меня. Я не гожусь на то, чтобы быть правителем или сверхчеловеком, – как, например, Эльминстер, настолько изменивший мир, что имя его будут помнить многие грядущие поколения.

Правители вроде моего друга Бренора устанавливают жизненный уклад своих современников и потомков, поэтому его имя и дела не умрут, а будут жить еще долго, пока существует род Боевых Молотов, может, тысячу лет.

В общем, понятно, что я нередко размышляю о жизни короля, о том, о чем должен думать правитель, о гордости и благородстве, об эгоизме и самоотверженном служении.

Есть одна особенность, создающая пропасть между главой большого клана, вроде Бренора, и человеком, управляющим огромной страной. Для Бренора, живущего среди родни и друзей, «народ» и «благо» – синонимы. С каждым дворфом, человеком, эльфом, дроу, полуросликом или гномом, живущими в Мифрил Халле, Бренор тесно связан дружбой. Их беда – его беда, их радость – его радость. Он знает всех и каждого поименно, и все они – его большая семья.

Этого нельзя сказать о правителе большой страны. Как бы ни были хороши его намерения, каким искренним ни было бы его сердце, король, повелевающий тысячами и десятками тысяч, эмоционально отстранен от своих подданных, и чем их больше, тем глубже разрыв, пока люди не станут для него чем-то неживым – безликим числом, массой.

Король знает, что в таком-то городе живет десять тысяч, а в таком-то – пять, а вот в той деревне – всего пятьдесят человек. Но они ему никто – ни семья, ни друзья, даже лиц их он никогда не видел. Откуда ему знать об их мечтах и надеждах? А если они все же его волнуют, то он вынужден верить, что существуют некие общие для всех мечты и надежды. Добрый король всегда отдает себе отчет в том, что он тоже часть народа, а потому постарается сделать жизнь лучше для всех. Такой правитель понимает ответственность своего положения и благородство служения. И не важно, что руководит им при этом, быть может, эгоистические мотивы, может, он хочет быть любимым и почитаемым – пусть. Король, желающий, чтобы в доброй памяти народа сохранилось его служение, будет править мудро.